У Римаса и Альгины Маркаускас старый, хорошо отремонтированный дом на окраине Друскининкая. Простите, там окраин нет — лес в городе. Значит, на окраине леса. Они — некрупные бизнесмены: маленькая гостиница, что-то в сельском хозяйстве.
У обоих хорошие, доброжелательные лица, и они все время работают. Римасу — пятьдесят три года, Альгина моложе. У каждого из них есть по одному уже взрослому ребенку от прежних жизней и один общий, тоже Римас. Ему лет четырнадцать, он хорошо учится и смотрит вечерами в телескоп. Собственно, все дети у них общие, но Римас — это плод их любви. В Доме все основательно и толково, участок ладный, с ледником и цветами на затейливых, ухоженных клумбах, украшенных еще и камнями. Очень старые яблони и груши. Они давно отработали свое, но стали родными, и хозяева ухаживают за ними, как за состарившимися близкими. Убранные сухие ветки делают деревья похожими на литовскую деревянную скульптуру. На одной яблоне словно навершие — скворечник. В аккуратном огороде один огурец (остальные сняли) и помидоры в открытом грунте…
Под деревом стол на железных ножках и скамейки подле него. Их железные ножки уходят в землю, когда опираешься на спинку.
Римаса пока нет. Скоро приедет. Он в бане. По субботам он с друзьями играет в волейбол и парится в бане у своего друга Арунаса Вашкявичуса на берегу красивейшего озера, где водятся карпы весом до тридцати килограммов.
— Римас?!
— Во всяком случае, десять здоровых мужиков за два дня одного карпа не съели.
Убеждает.
Вокруг западной части этого озера Арунасом подстрижена трава, а в воде — «острова» с высаженными лиловыми нимфеями. В сосновом лесу два бревенчатых домика — один из них баня. Вода чистейшая. Я купался с настоятелем местного православного храма — отцом Владимиром. Заплыли далеко, и он меня спросил:
— Хотите пить?
— Хочу.
— Ну, пейте!
На берегу узкой округлой заводи вокруг живописного болота дом Арунаса, сложенный из красного кирпича, который он добыл из разрушенной старой трубы какой-то котельной. Фасад — стеклянная витрина круглый год смотрит на озеро. Технический сарай в стороне оклеен несмываемыми дождями фотообоями. С изображением леса, чтоб не выглядел бельмом.
Ни бумажки на земле, ни сгоревшей спички. Окурков не найдешь тем более, потому что в банном «клубе» никто не курит. И не пьют. Разве что пива немного, потому что приезжают на машинах. А дома-то — пожалуйста!
Баня — частная. А площадка для пляжного волейбола общественная. На ней я видел человека с металлоискателем и двух хорошо одетых господ. Накануне дама («из балетных») играла в волейбол в платиновых сережках с бриллиантом 0,5 карата и одну потеряла.
— Зачем в бриллиантах ехать на озеро? — с укоризной и сочувствием говорит Арунас.
Я ощупываю свои мочки ушей и гашу возникшую тревогу.
Альгина постелила на садовый стол очень красивую вышитую мулине белую скатерть. Это подарок соседки, которую в советские времена высылали на поселение в Сибирь. Несмотря на протесты хозяйки, эту музейную вполне вещь мы сняли, чтобы не испачкать.
Андрей Хржановский рассказал, что в Армении стелют на стол белую скатерть и хозяин пред застольем выливает на нее красное вино. Дескать, не смущайтесь. Я не помню такого обычая, хотя нередко выпивал и в тех местах. Какое-то манерное приглашение к небрежному столу.
Альгина поставила бутылку очень хорошего литовского самогона, сало, копченый подчеревок, соленые помидоры и огурцы с хрустом, хлеб, мед, чай. Собственно, мы пришли попить чай.
Тут приехал Римас. Большой, сильный, чистый, в белой холщовой рубахе на бельевых пуговичках, без воротника, и в шортах. От него исходила добрая сила. Он был улыбчив и даже смешлив.
Я посмотрел на Альгину и Римаса и отчего-то вспомнил мою любимую поэму Давида Самойлова «Цыгановы».
— Встречай, хозяйка! — крикнул Цыганов. Пoздравствoвались. Сели. Стол тесовый, Покрытый белой скатертью, готов Был распластаться перед Цыгановой. В мгновенье ока юный огурец Из миски глянул, словно лягушонок. И помидор, покинувший бочонок, Немедля выпить требовал, подлец.
Ну и выпили.
По-русски мои литовские Цыгановы говорили без акцента. Он служил в Сибири, и когда отправляли команды в Афган, его командир уберег большого и доброго литовца.
— Ты, Римас, мне живым нравишься.
Выпили за русского капитана. За нас — гостей. А Альгина предложила выпить за автобусных шоферов Друскининкая.
— Ты обоснуй тост, — сказал Римас для нас. Сам-то он знал эту историю давно.
Папа и мама Альгины на работу уходили рано. Зимой, осенью и весной — затемно. Жизнь была нелегкой, и работой дорожили Они вставали в пять тридцать, завтракали, одевали девочку и в шесть выходили на остановку. Детский сад еще не работал. Дождавшись автобуса, втроем садились в него. Через три остановки выходил папа. Потом мама. Девочка оставалась кататься в автобусе. Мама говорила: «Выйдешь с рассветом» (то есть до девяти часов, когда открывался детский сад). Зимой ее любимое место было у теплого радиатора. Она прижималась ухом к стеклу и досыпала свои сны. Иногда, просыпаясь, спрашивала у водителя, не рассвет ли уже. Водители были разные: разговорчивые молчаливые, молодые, красивые, похожие на актеров. Один был очень серьезный. Он вез пассажиров серьезно, сосредоточенно глядя на дорогу и не моргая своими красивыми ресницами.
Девочке нравилось быть пассажиркой. Водители ее знали, а она знала и их, и всех пассажиров утреннего маршрута. Когда они сядут и на какой остановке выйдут. На остановке «Котельная» заходила молодая женщина. Она никогда не проходила вглубь салона и не садилась. Когда за рулем был водитель с красивыми ресницами, она наклонялась к нему и смеялась, заслоняя пышной прической водителя от девочки. На второй остановке она выходила. Вот дама в мохеровом берете — она выйдет на четвертой остановке. Такие береты вязала в городе только одна мастерица. Она садилась в автобус через остановку после того, как та, в берете, выходила. Пожилой мужчина лет сорока сразу засыпал на своем месте, и Альгина, зная маршрут, будила его в нужном месте, стуча кулачком в спину. Иногда ей разрешали стоять рядом с кабиной и объявлять в микрофон остановки. Остановка «Аптека» была рядом с костелом, и девочка всегда называла ее — «Костел». Никто не поправлял.
Водители на конечных остановках пили чай из термоса и угощали ее бутербродами с салом. Сидя на кондукторском месте, она прижималась лбом к стеклу, стараясь надышать побольше воздуха на окно. Потом на застывшем пару она рисовала и училась писать буквы.
Некоторые пассажиры гладили ее по голове и спрашивали, куда она едет.
— В рассвет, — отвечала Альгина и шла к водителю: — Скоро уже рассвет?
— Еще не скоро, — отвечал он, и Альгина садилась к окну и смотрела на просыпающийся день, на заснеженные зимой деревья, увядшие осенние цветы, на весенние талые тропинки и ждала рассвета.
Наконец автобус тормозил вовсе не на остановке, а у детского сада, и водитель говорил:
— Рассвет, Альгина. Тебе выходить!
Она выходила, не забыв поблагодарить.
— До завтра!
— До завтра! — отвечал водитель
«Да, — сказали мы, сидя за столом у Римаса и Альгины, — и за водителей надо выпить». «За всех хороших людей! — сказали хозяева. — Надо их только вспомнить».
Вспоминаю.
