Чтобы попасть в Москву, детям с родителями сначала надо добраться до Донецка, а оттуда уже с сотрудниками «Справедливой помощи» они едут шесть часов автобусом до Ростова. Из шестнадцати детей двое — с ранениями, остальные с тяжелыми заболеваниями, которые требуют лечения в Москве: кардиология, неврология, онкология… Каждый ребенок в сопровождении мамы или папы, с ними Елизавета Глинка, исполнительный директор МОО «Справедливая помощь», Николай Беляков, сотрудник организации, и бывший министр здравоохранения «ДНР», а теперь — представитель «Справедливой помощи» в Донецке Андрей Пруцких. У автобуса их встречают волонтеры. Доктор Лиза в синей куртке быстро выходит из автобуса, здоровается с волонтерами и направляется в здание вокзала, а волонтеры получают яркие косынки и жилетки с надписью «МОО «Справедливая помощь» — Доктор Лиза».
Обход
— Месяц назад около магазина я увидел украинскую машину скорой помощи, — говорит волонтер Антон, — на машине было написано «Доктор Лиза». Я знал про нее, смотрел репортажи, поэтому подошел и спросил, могу ли чем-то помочь, оставил телефон. Недели две назад мне позвонили и сказали, что прибывает группа детей, нужна физическая помощь и помощь с питанием.
Волонтеры помогают мамам и детям сесть в поезд, приносят в коробках еду. Еда приготовлена в соответствии с больничными нормами и разложена по порциям в одноразовые контейнеры — несколько коробок и пакетов. Когда все это заносят в купе проводников, где поедет Андрей, для него уже места не остается. Поезд трогается. Дети развлекаются после шестичасового сидения в автобусе — кто-то пытается прыгать с полки на полку, кто-то уткнулся в планшет, а родители сидят тихие, усталые, погасшие. Мы раздаем еду, но ее остается еще на три вагона.
Доктор Лиза с Николаем и Андреем совершает обход и в каждом купе терпеливо повторяет инструкцию:
— В Москве вы из вагона не выходите, сидите и ждете, когда вас заберет бригада скорой помощи… Николай пройдет, раздаст вам телефонные карточки и наши телефоны… если что, подходите ко мне в купе, у меня дверь открыта…
Все дети в одном вагоне, кроме пятнадцатилетнего Вани с мамой. Идем к нему. Ване оторвало кисть, Елизавета Петровна осматривает руку.
—Что с рукой?— спрашиваю я у Андрея на обратном пути.
— Да снаряд с утеса потянул, а тот взорвался.
—Какой снаряд? С какого утеса?
— Ой, не знаю, там этого дерьма столько валяется… А дети есть дети. Вон недавно двоих вывозили бортом, тоже подорвались.
Мы с Андреем присаживаемся в купе отдохнуть, и он говорит о том, что сейчас Доктора Лизу в Донецке знают все, а раньше было по-другому.
— Поначалу самый частый вопрос у родных, когда мы везли детей, был: «А вы нашего ребенка не на органы везете?» Потом, когда дети стали возвращаться, начали относиться спокойнее.
Несем еду Доктору Лизе в соседний вагон, но она отказывается и мгновенно решает, что надо сделать с остатками еды: вынести в тамбур на холод, а завтра отвезти в фонд и раздать бездомным. Андрею все-таки удается оставить на столике контейнер, и мы быстро уходим, пока Доктор не передумала.
«Мы им и стихи читаем, и песни поем»
В вагоне потихоньку идет своя жизнь. Николай проходит по купе и раздает родителям московские сим-карты и визитки со своим телефоном и номером фонда. Каждой маме говорит отдельно: звоните с любыми вопросами. А мне советует: если я хочу поговорить с Елизаветой Петровной, идти к ней сейчас, потому что она ляжет спать рано, чтобы наконец выспаться. При виде диктофона Доктор Лиза скучнеет, но добросовестно отвечает на вопросы. Иногда оживляется, вспоминая подробности прошлых поездок.
—В который раз вы едете за детьми в Донецкую область?
— Наверное, раз тридцатый.
— Что изменилось за время, пока вы туда ездите?
— Раньше мы вывозили детей в основном с ранениями. Потом пошли дети, которым был необходим гемодиализ, а водонапорную станцию разбомбили и не было воды. Сейчас я больше вожу детей, которые уже родились во время войны. Диагнозы, по которым они поступают в Москву, требуют высокотехнологической помощи, и они не изменились — пороки сердца, врожденные катаракты.
— Почему им не может быть оказана полноценная медицинская помощь на месте?
— Система медицинской помощи в Донецкой области в неплохом состоянии — есть врачи, но не все, и нет материалов. Например, есть кардиохирург, но нет полноценной кардиохирургической бригады. В аппарат, который используется при операции на сердце, нужны комплектующие, которые за полтора года закончились. В реанимации недостаточно дыхательных аппаратов, недостаточно антибиотиков и других лекарств, потому что больницы перепрофилировались на травму.
— Как сейчас обстановка в Донецке?
— Люди не так испуганы, потому что меньше бомбят, нет того страха и паники, которые были, когда мы вывозили первых раненых и они вообще не знали, будет ли куда возвращаться и цела ли будет семья.
Несколько месяцев длится относительное затишье, и начались подрывы на неразорвавшихся снарядах, на растяжках. Люди еще не очень хорошо понимают, насколько это опасно, поэтому взрываются чуть ли не каждый день — те, кто живет в селах. Каждый день получают ранения и гибнут колхозники, трактористы — и в Луганской области, и в Донецкой.
В Мариуполе вот подорвались четыре человека. А те, кто в городах, ждут, что будет дальше. Они научились жить одним днем, не строят планов, потому что сегодня не бомбят, а завтра могут разбомбить.
— Вас провожало много волонтеров…
— Да, меня это потрясло! Одного человека я знаю — Сергей довозил меня до границы, когда мы доставляли гуманитарный груз. Сегодня он привез с собой 14 человек, которые сказали, что они будут помогать, если я дальше буду возить детей поездом, — встречать в Ростове, выгружать и так далее.
— От чего это зависит: поезд или самолет?
— Полтора года я вожу детей, и восемь месяцев, с августа 2014 года до марта 2015-го я возила их донецким поездом до Константиновки. Но в конце марта была объявлена блокада, и пересекать эту территорию стало невозможно. С марта по октябрь мы возили детей самолетами МЧС. Сейчас я везу не настолько «тяжелых» детей, чтобы счет шел на часы. Но если дело коснется тех, кто не перенесет длительную транспортировку, мы снова будем летать самолетами МЧС.
— Что вас больше всего раздражает в работе?
— Равнодушие чиновников. Раздражает, когда приходится решать очевидные вещи с помощью телефонного права, через знакомства. То, что работало полтора года, вдруг по какой-то причине перестает работать, меняются правила, и нужна какая-нибудь новая справка. Это очень тяжело, потому что и так достаточно трудно вывезти их оттуда. Одно дело посадить на поезд или самолет в Ростове и привезти в Москву, и совершенно другое — вывезти из Донецкой или Луганской области и довезти живыми до ростовского вокзала или аэропорта. Это сложная система с документами, с прохождением блокпостов, с пересечением двух границ, поэтому любое нововведение, которые очень любят чиновники, усложняет нам жизнь. Плохие чиновники мешают жить не лично мне, а вот таким детям. Жить — в буквальном смысле, потому что иногда промедление смертельно опасно. Из-за того, что не была вовремя подписана бумага, у нас погиб ребенок, не дождавшись операции.
— Это тяжелее, чем общение с мамами и детьми, которым плохо?
— Общение с любой мамой и любым ребенком — это радость, моя работа, то, что я умею делать. Тяжело объяснять какому-нибудь чиновнику или бригадиру поезда, вот как сегодня, что у меня раненые дети, что человек без ноги должен лежать на нижней полке.
— Вам там страшно не бывает?
— Бывает, конечно. В апреле бомбили центр, и мы с помощницей выскочили в коридор гостиницы и орали, забыв все правила из руководства «Что делать при обстреле». Куда бежать, как не забыть документы… Я не только документы — я ключи забыла! Конечно, бывает страшно. Я везла в Горловку медикаменты, мы с водителем были вдвоем в машине, и мы были единственные, кто ехал по этой трассе. И это было очень страшно, потому что это был момент, когда Горловку жутко бомбили… Страшно было в Славянске в прошлом июле, когда я передавала детей-сирот украинской стороне. По условиям передающих сторон мы там были вдвоем — только водитель и я… Иногда страшно за себя. Но когда перевозишь детей, то очень страшно за них, и если что-то пролетело, просвистело или вдруг тебя обогнала машина с надписью «Разминирование», становится жутко, потому что у тебя сзади 17, 20 или 30 детей. Мы им и стихи читаем, и песни поем — и я, и Николай, и Андрей…
«Автоматы не считаются»
Я иду по вагону. Для вагона, полного детей, необычно тихо — и дети устали, и родители. Я захожу к двум мамам.
— Стало ли у вас в области сейчас спокойнее?
— Да, но неизвестно, что будет дальше. Но у нас, например, в Красноармейске мир, семьдесят километров от Донецка — и люди не знают, что такое война. И сдают квартиры донецким по три тысячи гривен в месяц, процветает торговля, наживаются на этом. С 28 августа уже практически не стреляют — автоматы и пулеметы мы не считаем, я имею в виду «Грады», тяжелые.
— Когда автоматы — это не считается?
Мамы в ответ смеются:
— То ерунда, то они просто балуются. Хотя вчера были такие взрывы в районе аэропорта, что не дай бог. Может, танк…
— У нас дома люстра упала, — подает голос дочка.
Мама кивает:
— Мы уже знаем, когда идет выстрел, а когда прилет.
— «Прилет» — это что?
— Это когда снаряд прилетает. Когда вылетает — один звук, когда приземляется — другой… От войны можно убежать, а от болезни куда убежишь? Никуда, поэтому для нас уже эта война — второстепенна. С прошлого июня начались обстрелы. Мы из городской квартиры переехали к маме в поселок. 29 августа прошлого года был обстрел, дети гуляли возле магазина, и дочь укрыла собой сестру, а бабушка — племянника, их засыпало осколками. Врачи говорят, может, стресс спровоцировал то, что сейчас с дочкой творится.
В соседнем купе — мальчик с оторванной кистью.
— Пятого августа зацепил заряд плоскогубцами, и он взорвался. Взрыв вырвал ему руку, осколок пробил легкое. Все осколки оставили, сказали, с этим можно жить. Донецк от нас не отказывается, но они готовы убрать только то, что сверху, а в легкие не заглядывают. И надо самим покупать нитки, лекарство, материалы. А купить там особо нечего — вон зеленку полдня искали. А когда он попал в реанимацию, нужна была десятипроцентная глюкоза, я весь Луганск обегала — нема, сестра из Петербурга прислала. У меня были наши, луганские, волонтеры, ополченцы сдавали кровь для Вани, если бы все эти люди не помогли, я б его не вытащила. Врач мне так и сказал: если у него начнет мозг отмирать, я его отключу от аппарата. Я, говорит, не люблю надежду давать, чтобы вы потом ходили и в душу мне смотрели…
«Стыдно быть мужиком и ныть»
Пока я хожу по вагону, Николай и Андрей пьют то ли седьмую, то ли восьмую чашку кофе за день. Я прошу Николая рассказать, как он попал к Доктору Лизе.
— Служил в МВД — был опером, потом работал в ЧОПе. Лет девять назад был период, когда риелторы обманным путем забирали квартиры у стариков, и они шли с этой бедой к Лизе. Она помогала с юристами-волонтерами, даже у себя дома стариков держала, в общем, ей стали поступать угрозы, понадобилась охрана. Я стал ее охранять. Прошло, может, месяцев десять, ей охрана уже была не нужна, и она мне сказала: бросай свой ЧОП, иди ко мне работать. И вот я с ней уже десятый год. Занимаюсь, как и все в фонде, всем: малоимущими, продуктами, детьми, работаю и сиделкой, и охранником.
— Фонду помогают?
— По-разному, люди разные. Некоторые, например, пускают бомжей в подъезд, звонят нам и говорят: мы их сами обуваем-одеваем-кормим, но нам надо помочь с лекарствами. А есть те, кто их обливает бензином и поджигает.
— Как вы в этом живете каждый день?
— Если эта маленькая хрупкая женщина так живет, стыдно быть мужиком и ныть.
Андрей добавляет:
— Бывают моменты, когда опускаются руки и хочется всех послать, но приезжает Лиза, начинаешь ей рассказывать, она слушает, кивает, что-то отвечает, поговоришь с ней и думаешь: сидит женщина и меня, мужика, успокаивает. Как-то неудобно становится… Она делится своей энергией и общается со всеми одинаково — и с бомжами, и с министрами.
Андрей как-то подсчитал, сколько человек занято в отправке хотя бы одного ребенка. Получилось около пятидесяти. Сначала в Донецке, когда мама обращается к Андрею как к представителю «Справедливой помощи», он общается с лечащим врачом, при необходимости организует дополнительные консультации, беседует с главным врачом — вытянут, не вытянут, какой запас медикаментов и специалистов нужен. Дальше фонд передает всю информацию в Москву, где московские сотрудники, не меньше трех человек, тоже подключаются к процессу. Затем данные поступают в Минздрав РФ, там тоже задействованы три-четыре человека. Потом информацию передают главному врачу больницы, куда отправляют запрос. Лечащие врачи смотрят выписки, дают согласие — это еще человек пять. В получении направления участвуют до десяти специалистов. После этого подключают скорую помощь с бригадой сопровождения, ГАИ «ДНР», ГИБДД Российской Федерации, таможенную службу, пограничников. Сегодня только для того, чтобы пересадить родителей и детей с автобуса в поезд и покормить, было задействовано 16 волонтеров. В Москве каждого ребенка встречает бригада скорой.
Трубы и снайперы
Если Доктора Лизу больше всего раздражают чиновники с бумажками, то Андрея и Николая — бюрократы от медицины, которые требуют отГлинки того, чем она заниматься не должна. Андрей рассказывает:
— Лиза с Николаем приехали из Москвы с гуманитаркой, мы все встали в три часа ночи: я — чтобы их встретить, они — чтобы долететь. В пять вечера только закончили разбираться. Поели мы в этот день впервые в семь вечера, домой я попал в одиннадцатом часу. Утром звонок. «Здравствуйте, я зав родильным отделением центральной больницы. У нас перегорели лампы для фитотерапии недоношенных». При чем здесь Лиза?! Есть Минздрав, есть главврач, у которого шесть замов… Надо понимать, с какими вопросами действительно нужно обращаться в фонд. Перегорели лампочки — это не к нам.
— А помнишь, как в Горловку ездили? — спрашивает Николай.— О! Сам заведующий приехать не мог, звонит нам — ничего нет, медикаментов нет. До Горловки тридцать километров, из них десять простреливаются снайперами. Мы приезжаем, и вот он начинает нам рассказывать: «Вы представляете, как летят снаряды?» Я его перебиваю: «Мы представляем. Скажите конкретно, что случилось, сколько у вас раненых детей?» — «А у нас нет детей. У нас трубы текут…»
* * *
…На ночь я распихиваю в тамбуре оставшуюся еду. Вагон уже спит. Единственная настежь открытая дверь — в купе Доктора Лизы. В Москву приезжаем рано утром. Мамы уже собраны, дети закутаны, сумки приготовлены. На перроне — толпа медиков и журналистов с камерами и микрофонами. Детей по списку передают экипажам скорой помощи, и они разъезжаются по больницам. Елизавета Петровна стоит около одной из машин и все так же терпеливо отвечает на вопросы. Прохожие удивленно оглядываются на ее маленькую фигурку в окружении камер и микрофонов.
Ростов — Москва
