Публикуя интервью, мы сохранили договоренность с музыкантом: сегодня — ни слова «о политике». Но этот кадр был сделан в 2013 году на благотворительном концерте «Рок-узник» в пользу политзаключенных, несправедливо осужденных за выход на Болотную площадь. Выступление «Браво» было кульминацией концерта, и этот снимок говорит сам за себя
— Есть ли уже реакция публики на новый альбом?
— Не стоило ожидать, что все немедленно сойдут с ума. «Навсегда» — тринадцатый альбом, а группе уже тридцать лет. Старые слушатели и так сидят на этой игле, а новые, которые меня интересуют в первую очередь, еще не успели его послушать. В соцсетях мнения очень разные. Если в «Моде» мы с Робертом (Ленцем — вокалистом и гитаристом группы.— О. П.) поделили песни пополам, то теперь я, обсудив с ним свой замысел, все песни спел сам. Это очень личные песни, и я решил без посредников донести их до слушателей. Поклонники были шокированы. Но это уляжется, а на концерте Роберт исполнит свои хиты.
Кроме того, каждый раз начинаются крики: «Верните нам прошлый альбом!», «Почему этот альбом такой медленный, где рок-н-ролл?», или наоборот: «Почему мало медленных песен?» Раньше я реагировал болезненно, а теперь меня не прошибешь.
— Я слышал, что перед выходом альбома обстановка была нервной. Почему?
— Четыре месяца я жил как заведенный будильник, такого давно не было. Я понимал, что у нас дедлайн, в ноябре начнутся концерты, и мы должны успеть. Ближе к сентябрю показалось, что не успеваем. Хотели даже все отложить до Нового года, не спешить. Мы в свое время в спешке понавыпускали столько всякой фигни… Если бы можно было изъять из интернета эти файлы с помощью вирусоискателя, я бы так и сделал. Например, в альбоме «Хиты про любовь» я многое бы сделал по-другому. «Евгеника» — вообще мимо… я был в разобранном состоянии. Тогда ушло много близких людей, не было стержня.
Сейчас не хотелось этого повторять. А наш американский мастеринговый инженер Эрик стал исчезать. Он работает в «Сони мьюзик», дружит с академией «Грэмми», ходит на конференции — очень крутой. Но в конце концов он, выпив из меня ведро крови, все сделал и прислал мастеринг за два дня до выхода альбома.
— Делая мастеринг в Штатах, ты для записи предпочитаешь студию в своем гараже…
— В Москве есть студии мирового уровня, но, когда ты ходишь к кому-то в гости, ты не хозяин. Там чужие стены. А в гараже мы можем сидеть шесть часов, делая все, что хотим. Я хотя бы не завишу от того, что каждые десять минут звукоинженеру звонит жена, и он портит лучший гитарный дубль. Я и музыкантов прошу об этом во время репетиций, потому что если телефон зазвонил раз, потом два — уже можно репетицию отменять.
— Ты авторитарный лидер? Насколько «Браво» — коллектив?
— Это видно всякий раз, когда группа выходит на сцену. Каждый музыкант получает удовольствие, и это измеряется не финансовыми цифрами, а моральным ощущением, что мы вместе делаем какое-то очень правильное дело. Когда же мы сидим у нас в комнате и нас никто не слышит, там происходит нормальное человеческое общение, с разными… словами, но эти слова слышат не только музыканты от меня, но и я от них.
А про авторитарность говорят люди, которые сталкиваются со мной перед концертом, когда мы, например, хотим проверить световую инсталляцию, которую готовили два месяца, а светотехника еще нет. Потому что он считает себя профи и может опоздать. И тут я начинаю топать и орать. Я, конечно, маленького роста, но, если разгневаюсь, многие разбегаются в стороны. Я люблю, чтобы был какой-то порядок, сколько можно жить в хаосе? Если хаос вокруг, если хаос в стране, и на этой площадке — хаос, то почему у меня в группе должен быть хаос? В итоге страдает зритель.
— Можно ли сказать, «Мода» и «Навсегда» — это дилогия, двойной альбом?
— Если их вместе сложить, это будет шикарный двойник. Хотя сейчас немодно выпускать двойники.
— Почему перед «Модой» был перерыв в десять лет?
— Меня выбило из седла то, что в течение одного года ушла моя учительница по музыке, потом лучший школьный друг и мой папа. И десять лет меня как будто не было. То есть я был, но… Когда бам, бам, бам — как три выстрела, и три близких человека…
— Не будучи поклонником алкоголя и наркотиков, как ты переживаешь такие вещи?
— Паша Кузин, наш барабанщик, говорит: знаешь, какая у тебя проблема? Ты не бухаешь. Я говорю: Паша, если я буду с тобой бухать, я умру. Но если серьезно, такие вещи тяжело переживать человеку. Но у меня есть гитара… И песни… не знаю, меня выручает музыка. Вроде бы говорят: «Музыка лечит, это какая-то фигня» — но это действительно так. Беру в руки гитару, и мне становится легче.
— Кстати, о коллективе и о барабанщике. Обычно все внимание — к лидерам и солистам, а музыканты остаются в тени. Пару слов хотя бы об одном из них. Как эти отношения могут длиться десятки лет?
— У Паши есть важная черта для барабанщика, из ряда великих, таких как Ринго Старр и Кейт Мун. Иногда в группе играет супербарабанщик, но его не видно. А Пашу видно не потому, что он самый высокий в группе, а потому, что у него есть природное обаяние. У него есть роли в наших клипах, даже если маленькие — я всегда смотрю и смеюсь. У него есть драйв — меня это толкает. И мы знаем друг про друга уже все, я знаю наперед, что мы можем друг другу сказать. Мы можем просто сидеть и не разговаривать, а можно лишь такие штуки нарисовать около рта, как в комиксах.
— Сохранить группу столько лет — это чумовая загадка.
— Надо просто любить. И группу, и музыку.
— Но были моменты, когда казалось, все — группы больше не будет?
— Конечно, перед записью «Моды». Я даже начал делать сольный проект «Микки Маус и стилеты», там были диджей, компьютерщик, электроника. В итоге все забраковал, мне бы сейчас тоже все эти записи изъять. Там песни хорошие, а жизни нет. Потому что жизнь все-таки — это когда Пашка играет на барабанах, а там как-то так… модный звук…
— Сейчас вы параллельно с электричеством готовите акустическую программу. Делали программу с Башметом, и с вами теперь играет камерный квартет. Но как в сознании монтируется разрыв между современной и классической музыкой?
— Я иногда, увы нечасто, хожу на концерты классической музыки и вижу там много молодежи. Есть «ВКонтакте» группы классической музыки, не очень большие, но 10—15 тысяч — это все равно много. Классическая музыка никогда не была массовой. Проблема в том, что ее нужно слушать живьем. Слушая на пластинках, иногда не разберешься, в чьем исполнении слушать: миллион интерпретаций. Но если на концерте попадаешь на хорошее исполнение и у тебя шкура не толщиной 20 сантиметров, то тебя пробьет насквозь.
Мой дед любил классическую музыку, у него был потрясающий вкус, я что-то слышал у него на проигрывателе. Теперь иногда звучит опера, я называю ее в компании друзей, и они удивляются: откуда я это знаю?.. А потом в нашу 623-ю школу в Кузьминках пришел преподаватель, его считали ненормальным алкоголиком. А он первое, что сделал: принес проигрыватель и начал ставить классическую музыку. И «Битлз» тоже. До этого был другой преподаватель — и все орали пионерские песни, а меня тошнило.
На самом деле все границы люди придумали себе сами. Когда играет питерский пианист и композитор Олег Каравайчук, даже в «Ютубе» чувствуется сумасшедшая магия. Он как пришелец с другой планеты, за счет таких людей мир еще держится на ногах и не совсем упал. Таких людей осталось немного, но, пока они живы, этот мир будет стоять. Когда они уйдут, из мира уйдет романтика и не останется вообще ничего.
— У тебя семья появилась раньше, чем группа. Что ты чувствовал, когда после знаменитого скандала с «Браво» тебя выгнали из института?
— Мне было стыдно перед родителями жены Марины, у которых мы жили. Меня выгоняют из института, открывается дело с Петровкой, 38. Было некайфово. Перспектив ноль. Группы нет. Из института выгнали. Я думал: пойду утоплюсь или повешусь — и закончу всю эту историю. Настоящий лузер. А лузер — это не про меня. Это был сильнейший пинок. Меня вообще-то два раза выгоняли: второй раз, когда мы выступили на дне рождения у Саши Липницкого. Я видел, что все вокруг кишело ребятами в штатском (которые потом предъявили и фотографии, и записи). Меня предупредили: не выступайте. Но как только все немного подвыпили, махнули рукой, ну и выступили прямо на крыльце этой дачи… На второй день меня опять выгнали.
— Помнишь ли ты другой день, когда понял: «Все состоялось, я буду всю жизнь заниматься музыкой»?
— В 86-м я готовился в МИИТе к диплому, а мне стал названивать директор «Аракса» Валера Гольденберг, который тогда вышел из тюрьмы (в 1982 году группа «Аракс» была разогнана, а Гольденберг сидел под следствием в Бутырке по обвинению в хищении, но был оправдан.— О. П.). Он был крутой, потому что первый сделал рок-программу и первыми в Московскую областную филармонию взял нас.
Двадцатого августа я защищал диплом, а на двадцать первое у «Браво» были билеты в Сочи. Марина пошла со мной получать диплом, потому что боялась, что я сбегу. Но я честно его получил, и назавтра мы полетели. Это было счастье, лучший день в жизни. Мы летим в Сочи на гастроли, официально, без милиции и без «вяза»! И с тех пор и «Браво», и Марина — со мной всю жизнь.
— С годами твое критическое отношение к русскому року изменилось?
— Нет в мире такого слова — «русский рок». Разве «Кино» — это рок? Это высочайшей пробы поп-музыка. Как «Битлз» в российском варианте, как «Смитс», «Нью Ордер». Восьмидесятые годы были сильнейшим временем для рок-групп, и все это автоматически стало называться русским роком. Но итальянские группы, или французские и монгольские, играют не особенный рок, а просто рок. У наших была своя специфика, с самого начала считалось, что текст — это главное. А у меня было противоположное отношение… Сейчас оно поменялось, и я тщательно отношусь к выбору текста и работе с ним.
Но многие группы погубила ставка на текст. А музыки нет, пустота. Рок — это драйв, это грув, это мелодия. Кроме того, рок-н-ролл — радость жизни, ему нужен ритм, чего тогда многие не поняли.
— Вы с Юрием Шевчуком, наверное, находитесь на разных полюсах…
— Как раз сегодня на сборнике слушал в машине и задумался, откуда же я его знаю? А нас познакомил еще в 1985 году Сережа Рыженко у него дома на Новом Арбате. У нас тогда не было группы, я репетировал с Рыженко в его квартире, потому что репетировать было негде. Теща орала ему: «Антисоветчик!» Был ад. Но там и познакомился с Юрой, который приехал из Уфы с гитарой и на маленькой кухоньке пел песни.
Может быть, это неправильный подход, но для меня аксиома: важно, чтобы то, что человек делает и говорит в жизни — и что он делает на сцене, хотя бы коррелировалось. А у Юры оно просто совпадает, он органичен. Это всегда слышно и видно. Может быть, я не буду слушать его пластинки подряд, потому что это действительно не моя музыка. Но у него есть очень хорошие, сильные песни, которые пробивают навылет. И это честные песни. Это большая редкость, на самом деле…
В наш ненатуральный век, когда все врут, должна быть какая-то константа. Кому-то нужно верить. Поэтому есть такие музыканты (да и не музыканты тоже) — как опора, с которыми встречаешься на десять минут, а человек говорит в сто раз умнее, чем все политики вокруг нас. Может быть, и нет между нами ничего общего, но эта встреча оставляет надежду, что этот мир завтра не рухнет.
…Пока есть такие люди.
