Экономист Михаил Дмитриев комментирует проект федерального бюджета на 2016 год. В чем состоят особенности бюджетного процесса в современной России? Где искать пресловутое «дно кризиса» и что будет с российской экономикой, если цены на нефть снова начнут расти? Ответ Дмитриева предполагает сдержанный оптимизм: в последнем вопросе все зависит от качества экономической политики правительства.

— В среду Госдума без труда приняла проект федерального бюджета на 2016 год во втором чтении. Многочисленные критики отмечают, что все социальные расходы отодвинуты в нем на второй план. Как вы оцениваете приоритеты бюджета-2016 с этой точки зрения?

— На самом деле, даже оборонная составляющая бюджета снижается в реальном выражении — она просто падает меньше, чем те две компоненты, связанные с человеческим капиталом, то есть со здравоохранением и образованием. Но надо понимать, что основная часть этих расходов лежит не на федеральном бюджете, а на территориальных бюджетах либо на фондах ОМС, и там происходит не столь заметное падение. Но то, что произошло с этими расходами за последние 3—4 года, действительно беспрецедентно, даже если сравнивать с 1990-ми годами: падение составляет 40—50% в реальном выражении. Это некая тенденция, которая обозначилась в 2013—2014 годах, когда начали замедляться темпы экономического роста.

Что касается того, какие расходы не упали, то это расходы на общегосударственные нужды, которые растут темпами ожидаемой инфляции, и расходы на экономику. Но это отнюдь не означает роста инвестиций — просто в эту статью попали резервные фонды, которые правительство может тратить с учетом меняющейся ситуации.

— Основной груз социальных расходов лежит на регионах, совокупный долг которых уже составляет 700 млрд рублей. Видите ли вы угрозы в этой ситуации?

— 700 млрд рублей — это всего лишь 1% ВВП. И речь идет не о долге, а о дефиците — по историческим меркам это не бог весть что. Региональный долг сейчас находится на уровне 3% ВВП, и это тоже ничтожно мало для такой экономики, как наша. Кроме того, наибольшая часть долга у самых закредитованных регионов — это долг Минфину, который может быть рефинансирован или продлен, что и происходит. В регионах мы действительно наблюдаем сжатие расходов в реальном выражении, каждый субъект адаптируется, как умеет: происходит урезание различных льгот населению, например, ветеранам труда, кто-то сокращает инвестиционную составляющую расходов. Но масштабы сокращения трат на образование и здравоохранение в регионах меньше, чем на уровне федерального бюджета.

— То есть разговоры о преддефолтном состоянии многих регионов не имеют под собой реальных оснований?

— Вероятность дефолта не связана с большой задолженностью, она связана с состоянием финансовых рынков и с тем, как регионы финансируют свой долг. Дело в том, что большинство субъектов осуществляют кредитное финансирование дефицита, то есть работают с узкой группой федеральных или местных банков. Обычно это два-три банка, положение которых в условиях кризиса может резко меняться в худшую сторону. И когда банк в регионе выбывает из обоймы рефинансирования местного долга, у региона возникает проблема поиска новых кредиторов. Сейчас как раз идет реструктуризация банков, которые были крупными региональными кредиторами, и у многих регионов в связи с этим возникают проблемы. Тем не менее ожидать серьезного долгового кризиса не приходится — с точки зрения макроэкономики наши проблемы сегодня находятся совершенно в другой плоскости.

— Тогда вернемся к федеральной казне. Возможно ли сбалансировать российский бюджет, не совершая резкого сокращения социальных трат?

— При ценах на нефть в районе $50 за баррель российский бюджет сбалансировать невозможно, в том числе и по той причине, что к нам приближается очередной избирательный цикл. Если нефтяные котировки не поднимутся, то Резервный фонд будет исчерпан уже в 2017 году. И тогда придется решать проблемы путем наращивания государственных заимствований или повышения налогов, на что Минфин уже начал намекать. Повышение пенсионного возраста при этом до выборов 2018 года абсолютно исключено. В итоге получается очень узкое поле для бюджетного маневра.

— Какие нагрузки сможет выдержать российская экономика, если пойти по пути наращивания госдолга?

— У экономики в любом случае будут проблемы, если цены на нефть останутся на уровне $50 за баррель за пределами следующего года. Пока что рынок считает, что это маловероятно: цены на нефть начнут расти самое позднее в 2017 году, котировки выйдут на уровень $60—70. Это связано с сокращением добычи на месторождениях с предельными издержками: крупные компании начали отказываться от работы на арктическом шельфе, с канадскими тяжелым песками и так далее. Идет жесткое сокращение бурения сланцевой нефти. Кроме того, при низкой цене стимулируется потребление, и потребители начинают более расточительно использовать нефть. Поэтому рано или поздно, скорее всего, произойдет коррекция нефтяного рынка в сторону повышения. Если же по какой-то причине этого не случится, то российскую экономику ждет очень мрачный период. Усталость населения от кризиса нарастает: дальнобойщики — это первые сигналы, указывающие на то, куда наше общество может прийти через год или два.

Если ситуация будет такой мрачной, то и на внутреннем рынке финансировать дефицит будет трудно. Удвоение внутреннего долга в течение 1—2 лет было бы очень болезненным процессом, пришлось бы дорого за это платить. Выпускать краткосрочные облигации вместо долгосрочных, нести высокие риски того, что рынок купит недостаточно, — в общем, это довольно опасная ситуация.

На внешнем рынке тоже есть проблемы. Если ФРС поднимет процентную ставку, то цена заимствований вырастет, к тому же иностранные инвесторы и так очень осторожно относятся к российскому долгу. При таком сценарии есть вероятность того, что правительство будет вынуждено какое-то время монетизировать дефицит — фактически печатать деньги. Это крайняя ситуация, но исключать ее мы не можем. Резервов осталось немного.

— Насколько подобного рода риски связаны с недостатками бюджетного процесса?

— Для кризисного периода российский бюджет — это чуть ли не образец ответственного управления. С точки зрения предотвращения бюджетных и макроэкономических рисков иметь дефицит бюджета всего в 3% при таком глубочайшем падении экономики — большой успех. Достаточно посмотреть на западные страны, например, на Францию, где в 2009 году не было такого глубокого спада, как в России сейчас, но дефицит оказался намного больше. В этом смысле контроль за бюджетной сбалансированностью в России образцово-показательный.

Естественно, в долгосрочной перспективе у бюджетной системы есть много проблем, но они не носят, скажем так, краткосрочного антикризисного характера. Они связаны с эффективностью различных компонентов бюджетных расходов: низкие качество и отдача от инвестиций, нерациональное расходование. Но это долгосрочные задачи, их решение требует усилий, которые далеко выходят за рамки кризисного периода.

— Допустим, с урезанием расходов в правительстве справляются хорошо. Но где же меры по выходу из кризисного состояния?

— Мерами бюджетного стимулирования из такого кризиса выйти невозможно. Если наращивать дефицит бесконтрольно, мы только усугубим ситуацию — это хорошо видно на примере Белоруссии, где Лукашенко на фоне незавершенного кризиса раздал много обещаний и увеличил всем зарплаты, а потом страна прошла через период гиперинфляции.

При столь низких ценах на нефть бюджетное стимулирование само по себе не является достаточным рычагом, чтобы вывести экономику из кризиса, — тут России не поможет ничего, кроме повышения цен на нефть. Антикризисные меры могут смягчить положение наиболее уязвимых слоев населения или регионов.

Но сейчас возможности бюджетного стимулирования экономики уже исчерпаны, а резервных фондов до конца кризиса может не хватить. Так что надо понимать: что бы ни делало правительство, кризис все равно будет продолжаться, пока нефтяные цены не пойдут вверх.

— Рецессия в России рано или поздно закончится. Но даже если это произойдет быстро, как вы видите будущее российской экономики, лишенной резервов и источников роста?

— В ближайшие два года от действий правительства и Центробанка мало что зависит: им нужно просто не делать глупостей, не печатать много денег и прочее. Но в долгосрочной перспективе ситуация прямо противоположная. Сможет ли Россия перейти на новую траекторию роста, где двигателями экономики будут уже несырьевые отрасли, зависит в первую очередь от целенаправленных усилий властей.

Если продолжить бездействовать, то Россию ждут очень непрезентабельные темпы роста — 1,5—2% ВВП в год, что означает хроническое отставание от развитых стран. Это ловушка среднего уровня развития, при попадании в которую у стран появляется много проблем в социальной и политической сфере. Типичные примеры — Аргентина, Венесуэла и Мексика. Если же мы хотим преодолеть разрыв с развитыми странами (а потенциал сделать это за 15—20 лет у нас, в принципе, есть), то для этого нужно очень сильно постараться.

Речь идет не о том, чтобы прыгнуть выше головы, — нужно лишь осмотреться и взять то, что уже лежит под ногами. Несырьевые источники роста сконцентрированы в высокоурбанизированных регионах РФ. Но эти регионы до сих пор не могли реализовать свой потенциал: во-первых, мешала голландская болезнь, из-за которой многие компании не могли конкурировать с дешевым импортом, во-вторых — городское пространство в России организовано очень неэффективно.

Многое из того, что нужно для работы современных несырьевых отраслей, создающих большую добавленную стоимость, у нас недостаточно развито. В России плохая транспортная инфрастурктура, низкий уровень жилищной обеспеченности, препятствующий мобильности рабочей силы, слабая и дорогая логистика, недостаточно глубокие финансовые рынки. Все это в совокупности снижает производительность бизнеса в несырьевых отраслях.

Это даже не совсем капиталоемкий рост в строгом смысле слова. Такой рост возможен, если будут увеличены инвестиции в два ключевых сектора городского пространства: жилье, на которое требуется тратить дополнительно примерно 4% ВВП в год, и инфраструктура, где дополнительно требуется более 1,5% ВВП в год. Эти инвестиции ускорят рост производительности во всех других секторах несырьевой экономики — просто за счет улучшения доступа к рынкам сбыта и к рынку труда.

— Откуда появятся эти инвестиции, когда в стране наблюдается острый дефицит свободных денег?

— Дополнительные деньги для инвестиций начнут появляться в России по мере повышения цен на нефть. Чтобы ВВП начал расти темпом 3—4% в год, котировки в любом случае должны достигнуть хотя бы $70. Но и при этих ценах такой рост не гарантирован.

— Инфраструктурная модель экономического роста — это лучший путь для России или альтернативы просто нет?

— Альтернативы нет. Накопился очень большой дефицит инфраструктуры для несырьевых отраслей, без нее они не могут работать. Посмотрите на Московскую область: это ведущая агломерация по производительности в несырьевых секторах России. При этом плотность дорожной сети там в 4 раза ниже, чем в среднем по Европе. Как бизнес может действовать в таких условиях? Таких барьеров множество в разных сферах: коммунальные мощности, подключение к электроэнергии, газу и так далее.

Сейчас узким местом стала судебная система. Ее качество ухудшается, объективность и независимость судов заметно снизилась — для бизнеса это большие риски и существенная неопределенность.

— Наличие свободных денег для инвестиций в конечном счете зависит от цен на углеводороды. А как быть с отсутствием политической воли, неготовностью властей идти на реформы?

— Могу предположить, что политическая воля будет нарастать, так как другого выхода у политиков, по сути, нет. Продолжительная стагнация означает накопление политических рисков и рост социальной напряженности. Тем более реформы, которые нам необходимы, ущемляют скорее интересы бюрократии, а не населения. И тут уже происходят серьезные сдвиги — посмотрите, как мы продвинулись в рейтинге Doing Business по некоторым позициям, например, в подключении к электроэнергии, где долгое время было засилье неэффективных государственных монополий. Или процесс регистрации недвижимости, по простоте которого мы опередили большинство развитых стран. Это показывает, что жертвовать интересами бюрократии власти уже научились. Единственное, в чем я остаюсь большим скептиком, — это перспективы реформирования судебной системы. Здесь имеются фундаментальные политические ограничения.