В прошлую пятницу художнику Петру Павленскому, устроившему акцию на Лубянке, продлили арест до 7 января. Его обвиняют в вандализме — за поджог двери здания ФСБ. Сам Павленский просит судить его как террориста — в знак солидарности с осужденными Сенцовым и Кольченко. Соблюдая «обет молчания», Петр Павленский отказался отвечать на вопросы суда. Однако ответил на вопросы «Новой газеты», отправленные в письме.

— Что такое страх?

— Я думаю, что страх — это животный инстинкт. А пример того, как страх сам превращается в непосредственную угрозу для жизни, можно найти в книге Ханны Арендт «Банальность зла». Вопрос, к которому она раз за разом там возвращается: кто больше виновен в смерти, на которую ведут сотню заключенных концентрационного лагеря, — два конвоира, которые их охраняют, или сами заключенные? Ведь они покорно идут к своей смерти, не предпринимая никаких попыток убить охранников или сбежать. Страх опасен, потому что он подавляет свободу воли. Без свободы воли человек становится чем-то вроде дрессированной скотины, которая не пускается в пищевой расход только до той поры, пока в ней есть хоть какая-то рабочая необходимость.

— Как и когда вы придумали акцию «Угроза»?

— (Ответ не публикуется в связи с требованиями законодательства РФ.)

— Что включала в себя подготовка?

— Выбор места, даты и времени — это основное. Когда это определено, дело уже остается за малым — это техническая подготовка, в ней я стараюсь обходиться самыми минимальными средствами.

— Акция «Угроза» успешная? Какой результат можно назвать успехом? Были ли успешными другие акции?

— Мне сложно об этом говорить, потому что здесь ограничен доступ к информации. Но одно только то, что мне ее удалось сделать, уже можно считать большим успехом.

— Есть ли общая тема, которая связывает ваши работы? Ваша позиция, ваши задачи меняются?

— Да, во всех работах я говорю о тюрьме повседневности и возможности освобождения из этой тюрьмы. «Шов»,
«Туша», «Фиксация» и «Отделение» — это тюрьма повседневности. «Свобода» — это возможность освобождения. А «Угроза» — это власть, которая в этой тюрьме удерживает. То есть это и есть основная угроза свободе воли.

— Для большинства ваших акций вы выбираете объектом собственное тело. Почему вы решили в этот раз выбрать внешний объект?

— Это не так. Я использую тело, когда говорю о тюрьме повседневности. Высказывание об освобождении было построено совершенно иначе. «Свобода» была осуществлена коллективным субъектом. Сейчас я говорил об угрозе, нависшей над каждым представителем общества. Это прямая угроза проявлению свободы воли каждого. И я никогда не говорил, что занимаюсь перформансом или боди-артом. Я работаю с инструментами власти и занимаюсь политическим искусством.

— К кому вы обращаетесь?

— К обществу. К тем, кто представляет власть, я не обращаюсь, их я использую как материалы для подрыва декорации власти. Моя задача — это подвергнуть сомнению весь фасад, за которым скрывается безжалостная механика контроля и управления.

— То общество, которое вы раньше изображали («Фиксация», «Туша»), — вы отождествляете себя с ним? Если нет — где вы?

— Ну, сейчас я вообще-то в СИЗО. А если говорить о том, насколько я себя ощущаю частью общества, то ровно настолько, насколько мы все находимся в рамках одного режима. Я езжу на том же транспорте, смотрю те же новости и слышу ту же рекламу. Информационное поле одно и то же. Я работал с элементами этого информационного поля. Забирая из одного контекста, я переношу в другой. Контексты сталкиваются и начинают вырабатываться новые смыслы. Через это я выявляю несоответствие между декорацией и механикой власти.

— Вы знаете, какие отклики получила акция «Угроза»? Можете ли отслеживать происходящее из СИЗО? Как донести идею, когда обсуждение самого действия (мошонка, дверь) становится первичным?

— Нет, про отклики я знаю совсем немного. Но самый интересный до меня все-таки дошел — это входная дверь Лубянки, заколоченная алюминием. Мне говорили, что это действие власти так и назвали — «Лубянка за железным занавесом». Этот занавес вокруг себя власть сколачивает собственными руками. Нет, отслеживать происходящее мне пока неудобно. Часть коммуникации оборвана. Приходят письма, что-то могут рассказать адвокаты. Еще о чем-то рассказывают арестанты, но в целом информация очень обрывочна.

— Некоторые говорят, что акция могла нанести вред сотрудникам, которые находились в здании. Вы задумывались об этом?

— Нет, у меня таких опасений не возникало. Мы могли бы рассуждать об угрозе, если бы вместо канистры я использовал тяжелую артиллерию.

— Вы называете ФСБ «террористической организацией». Для вас нет разницы между смертником в «Домодедово» и сотрудником ФСБ?

— ФСБ — <удалено в связи с требованием законодательства РФ>, военизированная, хорошо оснащенная, вооруженная организация. И они борются со своими конкурентами. С теми, кто хотел бы оказаться на их месте, но у кого для этого просто не хватает ресурса. Я думаю, что любое государство — это политический институт, сформировавшийся в результате долгого геополитического террора.

— Кто из художников‑акционистов (прошлого или настоящего) вам близок?

— Таких художников довольно много, и это не обязательно акционисты. Это дадаисты, Малевич и его супрематизм, работы Караваджо и многое другое. Это один из немногих хороших перформансистов Крис Бурден. Если говорить об акционистах, то это Александр Бренер и московские акционисты 90‑х. Большой прорыв сделала группа «Война» и за ними группа Pussy Riot, включая их последнюю акцию на Олимпиаде в Сочи.

— Может ли сейчас существовать искусство отдельно от политики?

— Нет, не может. На протяжении долгих веков искусство принуждали обслуживать правящие режимы. Это был эффективный аппарат по внедрению идеологических парадигм. В XX веке искусство смогло освободиться от функционального обязательства. Но режимы продолжают существовать, и каждый год им требуются тысячи новых единиц персонала. И режим прикладывает много усилий для его производства. Само существование этих институтов по производству обслуживающего персонала уже в достаточной мере демонстрирует связь между искусством и политикой.

— По требованию следствия вас несколько раз проверяли психиатры. Вы когда-нибудь сомневались в собственной адекватности?

— Нет, пока для этого у меня не было никаких оснований.

— Юродивый — кто это в вашем понимании? Некоторые называют вас юродивым. Можете ли вы согласиться с этим?

— Нет, не могу. Я художник и занимаюсь политическим искусством. Это методичная исследовательская работа с социальным рефлексом и наборами кодов. Помимо акций идет работа со многими инструментами власти: правоохранительной системой, психиатрией, СМИ и другими. Я не думаю, что это можно назвать просто формой жизни. В этом отношении к юродивым гораздо ближе ранняя панк-культура, обитатели психиатрических больниц и хиппи вроде Чарльза Мэнсона.

— Что происходило после задержания?

— Все довольно схематично. Физическое задержание, наручники, обыски, первые попытки допросов. Обычно оперативники в первые сутки пытаются взять как можно больше показаний. Поэтому именно в первые сутки надо быть внимательным и не говорить вообще ничего. С психиатрами происходит то же самое. Только у них больше власти. Но гораздо важнее то, чем это является для меня. Для меня это становится процессом по утверждению границ и форм политического искусства. А то, что власть называет процедурами задержания и оформления, — есть не что иное, как бюрократический ритуал по производству преступников.

— В каких условиях вы сейчас находитесь? Оказывается ли на вас давление?

— Была только одна попытка получить от меня бумагу с признанием, что я не хотел причинить вред и угрозу жизни сотрудникам ФСБ. После часового перекрестного разговора они так и не смогли ничего получить, я пошел отдыхать в КПЗ, а они уехали.

— Почему вы просили переквалифицировать статью на терроризм?

— Я размышлял об осуществленной акции и пришел к довольно интересному выводу, что подожженная дверь как действие очень схожа с тем, в результате чего так называемые «крымские террористы» и группа «АБТО» получили обвинения в терроризме. Только в тех случаях ФСБ добавила в эти группы тех, кто пошел на сделку со следствием, и в результате такого сотрудничества появились главари террористических организаций и их подельники. И я решил потребовать у суда внятной логики и судебно-правоохранительной справедливости.

— Намерены ли вы молчать на суде?

— Да, я буду сохранять регламент молчания, пока судебно-правоохранительный беспредел не будет прекращен.

— Акция начинается в момент ее фактического осуществления или после? Сейчас акция продолжается? Признаете ли вы государство соавтором?

— Акция начинается в момент ее осуществления и заканчивается, когда меня забирает правоохранительная система или психиатры. Но момент прекращения непосредственно действия означает начало процесса по утверждению границ и форм политического искусства. Поэтому можно говорить о том, что сейчас продолжается не акция — сейчас продолжается процесс политического искусства.

— Чего вы ждете от будущего? Вы готовы дальше существовать в России в условиях застоя? Задумывались ли о приложении сил в другом месте? Вы боретесь (и борьба ли это?) для своей лучшей жизни или для страны?

— Ответственность за ситуацию застоя лежит на каждом из нас. И хотя бы уже из-за этого жить в другом месте я не хочу. Что касается меня и моей жизни, то это не борьба, а единственно возможная форма существования в условиях государственного террора. Остальное — это личная ответственность за жизнь общества внутри рамки погранично-паспортного контроля.

P.S. 10 декабря Павленского этапировали в Санкт-Петербург, где рассмотривают дело о поджоге покрышек.

Редакция может не разделять представленную точку зрения, сохраняя уважение к взглядам героя интервью.