Тогда на Грузию пала стихийная беда. Долгая беда. Лавины, оползни, наводнения, последствия которой будут существовать долго. Последствия — это раненая память и осиротевшие души.

А потом жизнь вынянчит новых людей, и пусть живут они с этой памятью. Не будем беречь их сострадание и тем обеднять их душу, ибо сострадание лишь тогда растет, когда расходуется.

В чем был виноват Валерий Челидзе перед людьми и Богом?

Ни в чем не был.

Он рано потерял мать, отец женился на другой женщине, а дедушка Ворохан с бабушкой Григоль воспитали его честным человеком. Он был пастухом, как все его предки, и жил в горах, как все его предки. Он летом косил сено, как все его предки, и семь снежных месяцев в году ходил за скотиной, как все его предки. И, как все его предки, по традиции в родовые праздники не обходил стороной семь ушгульских ритуальных мест. Перед памятью и обычаями сванов чист был Валерий Челидзе. Аминь!

Как все его сверстники, он ходил в школу, где в классах во время уроков топилась печка и ученики сидели в пальто. Он служил в армии, как все его сверстники, и вернулся домой, как все его сверстники, в поднебесное селение Ушгули и там проводил электричество, строил дорогу, мосты, занимался скотоводством. Он женился, как все его сверстники, и Залико родила ему пятерых детей — трех мальчиков, о чем мечтали бы его сверстники, и двух дочерей. Он сам поставил дом и жил, как жили его предки и живут его сверстники. Ура!

Потом пришла лавина, и нет у Валерия жены Залико, трех сыновей и дочери. Он смотрит в небо — белое, как снег, и на заснеженные горы — белые, как небо, и пытается сообразить, почему именно его избрала судьба для самого жестокого испытания, — и не понимает. И нет у него обиды на живых людей, а только горе и вопрос: за что? И никто ему не может ответить, и ни от кого он не ждет ответа.

Он идет в дом, где в комнате, у железной печки, сидят три женщины в черном. Его сестра Нази, Дзадзу — мать его погибшей жены и жена его брата Нора, пролежавшая под снегом два часа рядом с погибшими детьми Валерия, своей дочерью Розмари и теткой Гугуцей.

Они сидят и смотрят в огонь, который никогда более не согреет унесенных снежным вихрем. И памятью возвращаются в последнюю январскую ночь, и в белой тьме бродят между сторожевыми средневековыми башнями в поисках озябших душ, погребенных снегом, и не находят их, и встают с кроватей, на которых сидят, и провожаемые взглядами запорожцев (со скверной журнальной копии), пишущих письмо турецкому султану, идут в соседнюю комнату, где на пяти кроватях разложены школьные учебники, одежда и фотографии тех, кто сюда не войдет, а на столе угощения, которые они не попробуют, хотя каждое утро женщины готовят им новое: жарят, пекут, варят и ставят. Но бродят души в заснеженных руинах и бередят память.

«О, Залико, Ия, Джанико, Паата, младенец Георгий, Розмари и тетя Гугуца… О горе, горе!..»

Беда свалилась снегом с неба, но надежды, кроме неба, не было.

В Москве, после возвращения из Сванетии, меня спрашивали: а пилотов откуда призвали для сложнейшей работы в горах? А ниоткуда. В горах работали обычные вертолетчики Кутаисского авиаотряда. В предгорьях им помогали отличные военные летчики.

Те немногие читатели, которые путешествовали по воздуху в горах, знают, что и в ясную погоду летать по ущельям, до стен которых рукой подать, занятие не из простых. А теперь представьте — ветер, скверную видимость, неподготовленные площадки, едва вытоптанные в многометровом снегу, высокогорье, многие сотни посадок, десять тысяч перевезенных людей, чуть не пятьсот тонн грузов — и ни одной даже предпосылки к летному происшествию за 800 часов полетов…

Мне повезло. Командир звена Пруидзе взял меня на борт Ми-8.

Ушгули появилось неожиданно. Сторожевые средневековые башни, накрытые шапками снега, заснеженные дома. Сверху все гармонично и мирно. И вдруг развалины, смятые крыши, вскрытые чрева порушенных домов, потом площадь с коровами, одноэтажный дом и мужчина в черной одежде с лицом, обращенным к небу.

— Можем сесть для съемки, — сказал командир Юзо Пруидзе.

Вертолет завис над снегом и аккуратно коснулся вытоптанного ногами кружка — «аэродрома».

Мы с Колей выскочили на слежавшийся снег, толщиной, судя по вертолетному прибору, восемь метров.

— Заберите нас завтра.

Но ни завтра, ни послезавтра вертолет не прилетел. Шесть дней шел снег. Шесть дней мы с моим другом, тбилисским кинорежиссером Николаем Дроздовым, который помогал мне в качестве переводчика, прожили в доме Валерия Челидзе, потерявшего в последнюю ночь января жену, трех сыновей, дочь, племянницу и тетку…

«О, Залико, Ия, Джанико, Паата, младенец Георгий, Розмари и тетя Гугуца! О горе, горе!..»

Этот самый снег начался 25 декабря. Он шел и шел. Медленно шел, тихо, неотвратимо. И люди поняли, зачем он идет.

Они поняли, хотя никогда раньше снег не приходил таким. «Дедушка Симон Челидзе, которому было сто тридцать пять лет («Ну?!» — «Ну сто пять все-таки было»), — рассказывал Важа Чаркселиани, — не помнил, и деды его не помнили, чтобы на Ушгули сходили лавины». Живите спокойно.

Дедушка жил долго, он привык жить, и каждый день его был похож на предыдущий, но когда в первый и единственный раз пришло то самое утро, он знал, зачем оно пришло.

Сверху падали сухие хлопья, и Ушгули, севшее как гнездо в ущелье на высоте 2300 метров (выше нет жилья в Грузии, а возможно, и в Европе), постепенно тонуло в снегу. Четыре его деревни, вытянутые на расстоянии двух километров, словно острова сопротивления, упирались двадцатиметровыми четырехгранными каменными башнями в белое небо, не давая ему опуститься на белую землю и поглотить обитателей.

Скоро снег окончательно изолировал деревни друг от друга. Горы превратились в гигантские белые волны с нависшими над селениями гребешками. Люди жили как жили, помня то, что говорил то ли столетний, то ли стотридцатилетний дедушка Симон: «Спокойно».

Во всей Грузии лишь горные районы в Татушетии, Хевсуретии и Сванетии привыкли жить по полгода в снегу. Снег диктовал сванам и образ жизни, и ее условия. Рядом со сторожевой башней, в которой насчитывается до шести этажей и где могла укрыться от неприятеля семья, обычно стоял дом, с первым этажом для скота, а вторым для жилья. Тепло от животных прогревало немного дом, а очаг был местом, вокруг которого собирались люди. Сегодня скот держат в сараях, но по традиции лишь одна комната отапливается железной печью. Зимой сваны ухаживают за коровами и из надоенного молока делают сыр. Природа сурова, и едва ли кому-то непривычному удастся приспособиться жить, как они. Дома передаются от отца к сыну, и постройки на новых территориях опасны. Так и держатся здесь, в верхнем Ушгули, примерно сто дворов — сотни лет.

А Валерий поставил новый дом — одноэтажный, в две больших холодных комнаты, и одну маленькую, с теплом. Там они и обитали с Залико, Ией, Джанико, Маро, Паатой и младенцем Георгием. Хорошо жили, нормально.

Они жили, а снег шел и шел, и уже подошел близко. И тогда, не поставив под сомнения опыт дедушки Симона, жители нижней деревни стали собираться по ночам в безопасных, как им казалось, местах.

Теперь и днем семьи переходили из дома в дом, пытаясь обмануть судьбу. После схода лавины селение погрузилось во тьму. Связь с внешним миром прекратилась, телевизоры погасли и приемники умолкли…

А снег шел и шел, и теперь уже не прекращался никогда. И неизвестно было ушгульцам, что происходит в мире и что произойдет с ними. Да и остался ли мир за этими, потерявшими рельеф горами, да и сохранились ли горы? Неведомо было, не видно… Днем жители выгоняли скотину на сельскую площадь, защищенную, им казалось, от горы башней, и вслушивались в звуки.

Однажды в однообразной и настороженной жизни деревни произошло событие, которое всех обрадовало. Из-под снега, бог уже знает с какой глубины, выполз отощавший рыжий пес, проживший одиннадцать дней под снегом, занесенный лавиной, и все ходили к дяде Михаилу Челидзе смотреть на него как на добрый знак.

Но снег не прекращался. Он падал на землю, оседал под тяжестью нового и толщина его — плотного внизу и пушистого сверху достигала 5–7 метров. Люди ходили по снежным коридорам, которые утаптывали животные.

К нам в дом Валерия Челидзе стекаются женщины — пожилые, в черных платках и одеждах, и молодые, не успевшие сшить траур, в черных сатиновых халатах. Так они будут ходить год, а может, и больше… Они пришли помочь приготовиться к поминкам. Каждую субботу, как сегодня, те из них, кто не покинет горы, будут приходить в дом, помогать печь хлеб, вытягивать в ленты и скручивать в рулоны подогретый в теплой воде сулгуни (так полагается), а потом идти на кладбище, квадратный клочок очищенной от снега рыжей земли с семью воткнутыми в землю чисто струганными и закругленными сверху досками с именами погибших.

«О, Залико, Ия, Джанико, Паата, младенец Георгий, Розмари и тетя Гугуца! О горе, горе!..»

И будет Нора падать на землю у могилы дочери, и Валерий будет стоять и смотреть красными от слез глазами на землю, а потом на небо, а потом на людей, а потом на рожок с молоком стоящий у «крайней доски» младенца Георгия.

И суровые, немногие мужчины, не покинувшие деревню после трагедии, и женщины в трауре, оставшиеся смотреть за скотиной, будут вглядываться в небо с напряжением. Многие из них хотели бы уйти из селения вниз, в долины — но здесь могила детей и жены Валерия, и если он скажет: останьтесь — надо оставаться.

Но он не скажет. Он ценит готовность разделить его горе и благодарен за это, но он не скажет. Кто не сможет уехать, пусть живет, кто может жить — пусть будет счастлив в других местах, если получится.

Они со своим трудолюбием и аскетизмом, может быть, где-то и приживутся, но в этих горах никто, кроме них, не приживется.

— Ты тоже хочешь уехать отсюда? — спрашиваю я зоотехника Акакия Чаркселиани.

— Место оказалось не таким безопасным, как думал дедушка Симон, — сказал он, кивнув на горы. — Но я один, без семьи, я не уеду…

— А ты, Важа?

Важа смотрит на холм снега, под которым погребен его дом и двор.

— Я думаю, внизу дом дадут. Горячая вода прямо в кране…

Акакий улыбнулся и погладил седую щетину.

— Да, да! Горячая вода… — потом посмотрел на мысленно брошенную деревню и жестко произнес: — Не надо терять то, что есть, и не надо желать то, чего не было.

Женщины и мужчины, стоят, склонив головы, у могил…

«Не надо терять»… Можно ли было защитить селенье? Можно, вероятно. Укрепить дома (многие, главным образом современные постройки не выдержали тяжести снега и «сложились» карточными домиками), построить земляную дамбу (Важа сказал, что, будь у него техника, сами бы сделали). Но мы (мы с ушгульцами), как дедушка Симон, были уверены, что отсутствие исторического прецедента гарантирует счастливую жизнь…

Молчаливая вереница людей возвращается с кладбища в деревню.

Мы идем над землей, невысоко, конечно, метрах в пяти-семи. Я вижу перед собой черную траурную рубаху Валерия, отчетливо вижу, она на время закрывает мне горы, небо, Ушгули, мальчишек Кларенса и Гульвера, затеявших на площади корриду с добродушными быками… Потом черная тень уходит в край зрительного поля, возвращая глазу все, что меня окружает. Я закрываю глаза и отпечатываю в себе эту картину, не опасаясь теперь, что Валерий с его горем выйдет из «кадра» моей памяти. А какие кадры крутятся сейчас на снежном экране перед его глазами?

…Последняя ночь января. Он с женой и детьми сидит в доме Коста Черкселиани на южном краю деревни. С северного склона только что снег сошел, оттуда теперь ждать беды нечего, а на южном, после первой лавины 8 января, снега набралось много. Надо идти на северную сторону. Залико забирает детей и уходит в дом Валериного брата Аруни. Они уходят — четверо детей своими ногами, грудной Георгий на руках.

Валерий остается у Коста. В том доме и без него тесно будет.

Наступила ночь.

Нора уложила всех спать, а сама заснуть не могла. Мешал свет керосиновой лампы, под которой ее дочь Розмари читала книжку. «Радуга Калхетии». «Детка, какое время читать, — сказала Нора, — спи». Тишина. Было без двадцати пять. Вдруг, она почувствовала беспокойство, хотя вокруг не было ни звука, и вышла на улицу посмотреть вокруг. Над ней высилась серая громада сванской башни. В ночной тишине шел очень сильный снег. Очень сильный снег. Она вернулась в дом и закрыла глаза.

— Что с нами происходит? — вдруг спросил ее муж. — Что с нами происходит?

— Что происходит? — повторила она, не понимая. Ничего не происходило. Было по-прежнему тихо. В следующее мгновение рухнула крыша, и стены, и все погрузилось во тьму. Она лежала, скованная огромной массой снега, не в силах сделать ни одного движения, и ждала смерти.

Лавина пришла бесшумно.

Люди услышали треск ломающихся домов, и снова все затихло.

Шел крупный глухой снег.

И в этой глухоте из наполовину разрушенной деревни раздался крик о помощи.

Кричали с крыши дома, ближайшего к верхним деревням. Только к утру, утопая по горло в снегу, пришла помощь. К этому времени Валерий с соседями живыми из-под снега достали Нору, ее мужа Аруну и одну свою дочь — восьмилетнюю Маро…

…К ночи небо очистилось. Крупные звезды повисли над Ушгули. В доме Валерия Челидзе собралась вся деревня. По древнему обычаю сванов предстояло вернуть в дом души погибших вне его стен.

Вся деревня затихла. Ни одно окно не светится, ни одна дверь не открывается, все собаки заперты в сараях и морды у них завязаны, чтоб не лаяли… Из единственного освещенного дома Валерия Челидзе выходят две женщины в белом, двое мужчин и мы с Дроздовым. В руках у «делегатов» старинные музыкальные инструменты, красный петух на белой веревочке, поднос с кувшином сванской водки и угощением и лампа «летучая мышь». Ее качающийся свет освещает нашу странную процессию и средневековую декорацию утонувших в снегу каменных башен и домов под безмолвным небом.

У руин, похоронивших семь человек, мы останавливаемся. Демур ставит на снег поднос с хлебом и сыром. Римма и Ева начинают играть монотонную музыку. Они поют веселые песни, уговаривая души вернуться домой, где их ждут, где память о них будет жить у всех, кто их знал…

Под черным небом, подпертым башнями Ушгули, стою я, потеряв ощущение времени, прилетевший сюда на вертолете, придуманном Леонардо в Средние века, и наблюдаю средневековый обычай, в котором участвуют парни в джинсах и нейлоновых куртках, — и не кажется мне странным этот разговор с теми, кого уже нет, и свечи на снегу, и красный петух на белом поводке. Горе всегда горе. Память всегда память. И народные обычаи эту память охраняют.

Музыка стихает и в ночной тишине острова Ушгули в снежных горах выстрелом раздается хлопанье крыльев и крик петуха.

— Они согласны вернуться! Говорите с ними! Говорите!

Все начинают весело (так полагается) собираться домой — раз договорились о возвращении. Я замыкаю караван. Мы идем быстро — там ждут. И вдруг замечаю на уровне глаз белую нитку, которую тянет Джетто от будущего к настоящему, от башни в дом. Чтобы нашла дорогу к родному очагу та душа, что отстанет в пути.

В свете дня пришедший в деревню новый человек не заметит эту нить на снегу, но все, кто участвует в жизни Ушгули, видят ее.

И верю я, что такая же нить (пусть невидимая сторонним глазом) тянется от сванских башен во все места, куда отправились для жизни, согнанные с места снежной дремой люди. И что настанет момент, когда они, взявшись за нее как за поручень грубой от труда рукой, — начнут медленный подъем — в горы, домой, где их, живых, ждут.

Нитка, протянутая Джетто, обогнула очаг и протянулась в комнату памяти, где все дни после катастрофы был накрыт стол, устланный вместо скатерти плоскими белыми хлебами. Вдоль стен с белыми простынями, закрывающими колени, сидели женщины для встречи сменившие черные траурные платки на радостные цветные, на сундуке мужчины, а на полу на одной ноге стоял красный петух с обрывком белого бинта.

Валерий с поминальным стаканом в одной руке и детским рожком, наполненным молоком, в другой говорил, что большой мир должен опираться на мир в каждом доме, мир в душе.

Вот разрушился в этой семье мир, и ушла маленькая частица из общего — большого. А для него — Валерия, конкретного человека — была почти вся жизнь… Почти, потому что и он сам часть чьего-то мира: уцелевшей дочери Маро, Ушгули, Сванетии, Грузии, и потому, хотя он и не стыдится желания присоединиться к семье, охватившего его в ту самую ночь, но он больше не думает так.

P.S.Когда наконец вертолет прилетел за нами и мы стали прощаться, Валерий достал конверт с фотографиями. Из групповых карточек были вырезаны квадратики с изображением погибших детей.

— Можешь увеличить и прислать мне? Вернувшись в Москву, я взялся разбирать старые негативы из давнего, счастливого путешествия в Сванетию. Тогда было солнце и лето.

На одном из снимков двое мальчишек и девочка стояли на фоне деревенской улицы Ушгули. Это были живые дети Валерия Челидзе.