Этот спрятавшийся под мышкой Италии хорватский полуостров принадлежит не столько политической географии, сколько античной истории. Когда-то здесь жили загадочные, как этруски, иллирийцы, не оставившие нам о себе ни одного слова, кроме названий.
Потом — и долго — римляне. Восхищенные этой дивной частью Адриатики, они держали в Пуле флот — и пенсионеров. Ветеранам-легионерам раздали землю на мягких холмах, дружно спускающихся к ласковому и зимой морю. Неспешная жизнь, неширокие улицы, карманный форум, умеренная арка, короткий портик, скромный храм и непомерная арена. В праздники ее заполняли 25 тысяч зрителей — весь город с рабами и окрестностями. Третий по сохранности (после Колизея и Веронского) амфитеатр добрался до наших дней в таком безупречном состоянии, что гладиаторов можно выпускать хоть сегодня.
Решив испробовать судьбу бойцовского раба или христианского мученика, я вышел на середину арены, присыпанной песком, чтобы кровь легче было убирать, и, поприветствовав, как показывают в Голливуде, ложу принцепса, принялся ждать последнего боя.
Снизу занимавший полнеба амфитеатр казался огромным, и парадная смерть не представлялась нарядной. Поежившись от перспективы, я, чтобы приободриться, заорал по-нашему:
— Кто жена капитана?
— Анна, — не торопясь, ответило эхо.
— А генерала?
— Алла.
Поделившись с амфитеатром привычными ему сплетнями о военных, я покинул арену, покоренный сильными чувствами и внушительным зрелищем.
Венецианцам амфитеатр тоже нравился. Они хотели его разобрать и перевезти на Лидо, но горожане не дали, решив, что им нужнее. То, что Венеция не взяла силой, она наверстала любовью. В Истрии вас повсюду встречают каменные львы, как на Сан-Марко, и каждый держит в лапах открытую книгу. Это значит, что вражеский город сдался на почетных условиях и пользовался привилегиями союзников, которых не слишком донимали венецианские купцы-оккупанты. С тех пор так и повелось. Запутавшись в эпохах и народах, Истрия была тайной любовью всех, кто ею владел или пользовался.
За исключением Джойса. Одной зимой он учил здесь английскому морских офицеров габсбургской империи. В Пуле тогда жили 80 тысяч космополитов, и выходили газеты на семи языках — как в «Поминках по Финнегану», но Джойсу все равно не понравилось.
— «Адриатическая Сибирь», — жаловался он, демонстрируя полное невежество относительно Сибири настоящей.
В отместку за клевету Пула посадила писателя коротать вечность за столиком кафе у римских ворот на Сергиевской дороге. Заметив свободный стул, я уселся рядом с бронзовым Джойсом и прочел ему на ухо стихи другого изгнанника:
Если выпало в Империи родиться,
Лучше жить в глухой провинции у моря.
Все империи расплавляют в себе племена и расы, но в Истрии их было так много, что легко сбиться со счета. Хорошо еще, что мне помогли местные.
— Римская, Византийская, Венецианская, Австро-Венгерская, Югославская, причем каждая хуже предыдущей.
— Понятно, — поддакнул я, кривя душой, — сперва — Золотой век, потом Серебряный, и так далее, пока не докатились до Каменного.
— Стеклянного, — поправили меня, — теперь жизнь на нас смотрит только с экрана.
Но мне Истрия нравилась «в реале», если можно так выразиться о крае, расположившемся в том же сказочном пространстве, что и персонажи Гоцци, Шварца и Феллини.
— Вот, кстати, и Сарагина из «Амаркорда», — воскликнул я, увидав безумную старуху в черных чулках, но без юбки.
На нее никто не обратил внимания, ибо странностей в Пуле и без нее хватало. Скопившись за тысячелетия, они сложились в город, ускользающий от определений. Одна культура в нем просвечивает сквозь другую, и улицы Пулы носят дважды знакомые имена: латинские и славянские. Dante Trg был площадью Данте, а ресторан на ней назывался «Помпейским».
— Tartuffo! — одобрил мой выбор хозяин и принес серый суп, напоминающий разведенное картофельное пюре. Но стоило окунуть ложку, как аромат защекотал нёбо. Поздние (а значит, вошедшие в полную силу) белые (а значит, бессовестно дорогие) трюфели не оттеняли, как в скупых французских ресторанах, вкус блюда, а щедро составляли его: острый, безошибочный, неописуемый и благородный, как белужья икра и аристократически сухое шампанское. Мне, однако, принесли мальвазию. Молодое зеленое вино, как тот же трюфельный суп, прикидывалось незатейливым, но обладало тайной. С последним глотком ее открывал абрикосовый привкус — как будто плодовое дерево поделилось с виноградной лозой.
Почав истрийскую кухню с верхнего этажа, я медленно спускался к базару. Ажурная, как Эйфелева башня, конструкция бурлила народом. Аккуратные старушки, приценившись для вида к угрям, покупали сардины и запивали торговлю чашкой эспрессо.
На втором этаже серьезно обедали — без помпы и своим. Не торопясь, я начал с адриатической «хоботницы», которую греки зовут «хтоподом», но жарят точно так же — на гриле, с лимоном. Простота этого архаического блюда, как, собственно, все гениальное, обманчива. Чтобы смягчить осьминога, рецепт требует отрезать ему клюв, выколоть глаза и шмякнуть о мраморный пол. Дальше были хорватские щи-иота, рыбный гуляш со сладкими креветками и полентой и местная разновидность отечественной тюри: уникальный для этой местности винный суп. Его готовят из поджаренного хлеба, оливкового масла и красного вина, а пьют из кувшина, пуская сосуд по кругу. На десерт мне достались палачинки — пористые блины с вареньем из айвы. Завершила обеденный перерыв рюмка пахучей траверницы, настоянной на всей флоре сразу, включая полынь.
Найдя такой базар, я не мог не полюбить выросший вокруг него город и почти решил остаться в нем навсегда. Тем более что мне удалось подружиться с дерзкими кошками Истрии, которые возмущенно мяукали, когда я прекращал их гладить. Сытые и довольные, они привыкли к рыбе — до моря лапой подать. Усевшись на пляже, мы с ними долго глядели на рыбака. Стоя, словно в гондоле, он ловко управлялся с веслом по-венециански. Другой баркас, никуда не собираясь ввиду мертвого сезона, устроил себе санитарный день. На мачте сушились черные тряпки. Среди них мне почудился пиратский флаг, чему я бы и не удивился.
Истрия не только входит в балканскую зону магического реализма, но и считается столицей ее фольклора в качестве родины вурдалаков. Но больше их меня интригует волшебный язык южных славян, к которому я научился относиться настороженно. А как иначе, если «усердных» здесь называют «вредными», а «понос» означает «гордость»? С остальным тоже не проще. Каждое слово будто взято из летописи. Всякое предложение оборачивается стихами, причем Хлебникова. Эта причудливая речь, понятная и непонятная сразу, говорит о главном без обиняков и гласных. Получается кратко, как приговор или кредо: прст, крст, крв, смрт.
Сложности начинаются с алфавитов. Сербы, скажем, пользуются обоими. Одна моя книжка так и вышла в Белграде: про Россию — кириллицей, про Америку — латиницей. Но обычно азбуки не смешивают, придавая каждой идеологический оттенок и национальный приоритет. Черногорская идентичность, например, держится на трех лишних буквах, отличающих их письменность от соседской. В Хорватии, после жутких югославских войн, больше всего пострадала кириллица. Ее даже предлагали объявить вне закона.
Не желая вмешиваться в братские распри, я осторожно предпочел двум азбукам — третью: глаголицу. Ее изобретение, как нас учили на филфаке, приписывают все тем же Кириллу и Мефодию, которые усложнили читателям задачу, придумав ни на что не похожие круглые буквы. Как и следовало ожидать, это тоже случилось в Истрии.
— Где? В городе на три буквы, — подсказали мне, как будто я разгадывал кроссворд, — первая — «х», вторая — «у»…
— Не может быть, — зарделся я.
— Почему не может? Это — Хум. Там всего 26 жителей, если вчера никто не умер. Жаль, что монастыри, где пользовались глаголицей, закрылись век назад, и теперь она идет на амулеты: славянские руны.
На Новый год коллеги подарили мне такой — ладанку с первой буквой моего имени.
— Оберег, — объяснили они, — других спасает от вурдалаков, писателей — от графомании.
Вернувшись домой, я снял букву с шеи и повесил ее на компьютер. Ему нужнее.
Пула — Нью-Йорк
