Шкловский сидел, опершись на палочку. За спиной, на стене, зеркало отражало свет заката. Виктор Борисович смотрел на фотографию, где они с Маяковским, молодые и крепкие, сидят на песке в купальных костюмах, напоминающих борцовское трико. Он смотрел и говорил: «…Вот борцы… Когда-то в цирках боролись для зрителя. Настоящие силачи часто поддавались разным «черным маскам». Это делалось для остроты сюжета и чтобы заработать. Бывает, когда поддаешься — зарабатываешь больше… В результате все так запутывались, подыгрывая друг другу, что сами борцы уже не знали, кто из них сильнее, поэтому раз в год или, может быть, реже они собирались в Гамбурге и боролись по-настоящему, чтобы для себя выяснить, кто действительно чего стоит. По гамбургскому счету. По правде. Потом они разъезжались по циркам притворяться перед зрителями, уже зная цену себе и другим».

Мне всегда казалось, что он вспоминает больше, чем запомнил. Почему нет? Он был художник. Всю свою путаную, сложную и интересную жизнь, утрамбованную выдающимися событиями и людьми — а какие рядом были люди! Ахматова, Маяковский, Пастернак, Мандельштам, — Шкловский запоминал и вспоминал, писал и рассказывал.

«…Историю про эти состязания рассказали мне официанты из довоенного Дома литераторов. Там поварами были деклассированные борцы. Они готовили как на себя — невероятной величины порции — и тем поддерживали голодных писателей».

Якобы…

Виктор Борисович заметил наведенный на него аппарат и застыл, глядя в стеклянную скважину объектива. Возможно, он специально так задумался, чтобы контролировать момент съемки. Но я терпеливо ждал, когда он забудет про меня, понимая, что и фотографировать хорошо бы по гамбургскому счету. Ведь в жизни, как на арене (или наоборот — на арене, как в жизни), порой поддаешься менее достойному, избегая борьбы, чтобы потом поддались тебе. И проигрываешь себе. Не всегда, впрочем, вероятно, объяснил бы многоопытный Шкловский.

Память слабеет не только снаружи, но и изнутри. Утешайтесь.