1

О путешествиях я мечтал еще тогда, когда доступные мне средства транспорта ограничивались пригородной электричкой и трехколесным велосипедом. Но и в раннем детстве километровое расстояние между приморскими станциями приобретало тот истинный смысл, что преображает дорогу в приключение: дальше будет интереснее.

Мир рос вместе со мной, и я, освоив Дзинтари, где мы жили на казенной даче, открыл Дубулты. Раньше там отдыхал один Гончаров, потом — гурьба советских писателей в доме творчества. В Асари росла лучшая в мире клубника, попавшая за это в энциклопедию Брокгауза и Ефрона. Под Слокой жили цыгане, однажды съевшие выбросившегося на берег кита. В Кемери земной шар закруглялся, и электричка отправлялась обратно в Ригу.

Школьником я научился ездить на попутках — от Белого моря до Черного. Студентом уперся в западную границу на Карпатах. Эмигрантом преодолел ее и вошел во вкус.

Первой — разумеется, после Парижа — была Греция. Простодушно собрав каждый цент и не думая о том, что нас ждет дома, мы с женой отправились в путь, потому что другого выхода не было. Я выучил названия всех полисов, различал 49 видов греческих ваз и мог на салфетке нарисовать колонны трех ордеров и перечислить их элементы. Эллада оправдала вложенные в нее труды. И это несмотря на то, что «метафора», означавшая перевозку, красовалась на бортах грузовиков, «трапезой» назывался банк, газета — «эфемеридой», а в Элевсине вместо мистерий обнаружилась авторемонтная мастерская.

Научившись смотреть на настоящее, скосив глаза в прошлое, я мог так совмещать время, что одно просвечивало сквозь другое.

— Всякая страна, — утверждала моя путевая теория, — палимпсест, позволяющий выбрать и разглядеть слой на выбор, вооружившись подходящей оптикой — и цветным зрением.

Его мне навязал диковинный журнал «Антураж». Дитя гламурного угара, он явно жил не по средствам и держал в московской редакции мартышку по имени Машка. Ручная и ласковая, она залезла ко мне на колени и незаметно стянула с запястья часы. Возможно, так решался вопрос финансирования роскошного органа, каждый номер которого выходил в своем цвете. Я с радостью подчинился условиям игры.

— Вериги, — обнаружил я на опыте, — не мешают, а помогают всякому искусству — от дворового футбола до любой словесности, но путевой — особенно. Обязательный элемент, словно намагниченный гвоздь, придает наглядную структуру опилкам дорожных впечатлений.

Пока «Антураж» не закрылся, я снабжал журнал цветными пейзажами, которые причудливо иллюстрировала жена. Она унаследовала от отца вкус к фотографии и, когда я не вмешивался, снимала окружающее симпатичным и нужного цвета. Иногда наш мир получался белым, как альпийский снег, иногда — черным, как тени в Нью-Йорке, иногда — пестрым, как туземные базары, иногда — золотым, как рыбка, иногда — серебряным, как иней в новогоднем лесу. Когда палитра кончилась, я дополнил галерею ожившими пейзажами: звериным, мужским, женским. Когда «Антураж» разорился, я выпустил «Книгу пейзажей» и продолжил полировать ритуалы странствий.

Заранее выбрав жертву своей неуемной любознательности, я месяцами в нее вживался. Путь начинался с истории, которая строила королей в династии и укладывала в колоду. Только тут, почуяв жареное, моя душа открывалась наружу, и начиналось самое интересное. Готовясь к поездке в новую страну, я слушал ее музыку, читал ее авторов, готовил ее блюда, смотрел ее фильмы и узнавал ее мечты.

Тотальному погружению мешали не дававшиеся мне иностранные языки. Греческий разговорник, которым я из предусмотрительности запасся еще в СССР, предлагал спрашивать в афинском магазине, когда завезут сосиски, а у прохожих — как пройти в ЦК коммунистической партии. Японский словарь научил меня вежливой фразе «о-сева-ни-наримашита», которой я в Нарите оглушил таможенника, принявшего меня за шпиона.

Еще хуже обстояло дело с итальянским. Обследуя волшебный сапог от каблука к голенищу, я так часто по нему ездил, что мне пришла пора заговорить. Готовясь к новой встрече, я взялся за убыстренный курс и три месяца повторял все, что мне говорил голос в наушниках.

— Buongiorno, — степенно начинал он, но тут же сворачивал на сторону, — что будете пить, bella ragazza, пиво, вино или сразу бренди? За столиком? Или в моем номере, где нам не будут мешать?

Чувствуя, что учусь не тому, я все же закончил курс и отправился в Тоскану. Первый эксперимент прошел в супермаркете, где я собирался купить овсянку на завтрак.

— Avenа? — спросил я у кассира, найдя название злака в припасенном лексиконе.

Тот смешался и пошел за подмогой.

— Овес? — убедившись в том, что я настаиваю на этом товаре, переспросил хозяин. — У синьора есть лошадь?

2

Географические запои перетекали из одного в другой так плавно, что я почти всегда жил где-нибудь еще. Под постоянным напором из года в год глобус сжимался, и карта дробилась. Из одной только Югославии вышло шесть стран, и во всех меня печатали, включая последнюю — Черногорию. Она появилась буквально на моих глазах, и я первым купил ее почтовые марки. Свою маленькую, но гордую страну мне показывал (с вершины горы) такой же ерепенистый директор ее главного музея. Чтобы занять эту должность, ему пришлось заполнить анкету. В болезненной графе «национальность» он поставил: «не колышет».

Открыв для себя Балканы с их региональной смурью, я понял, что в моих путешествиях мне не хватает живых людей. Общаясь с покойниками и навещая руины, я обходился историей, но только местные могли ее оживить. Теперь я в каждой стране нахожу славистку и зову ее на обед. Надеясь сделать встречу взаимовыгодной, она начинает беседу с предмета своих занятий — с Достоевского, Петрушевской или Акунина, но я коварно перевожу разговор на сплетни и узнаю много нового. Злословие — бесценный источник мелких знаний.

— В Японии, — объяснили мне, — нет антисемитизма, потому что все белые — на одно лицо.

— В Таиланде, — предупредили меня, — живут прирожденные дипломаты и перед дракой улыбаются.

— В Берлине, — сказали мне, — бывшие жители ГДР выключают компьютеры, выходя в туалет.

— Все евреи, — объявили мне в Израиле, — братья, которые делятся по престижу на сорок разрядов, когда выдают дочь замуж.

— Скандинавы, — предупредили меня шведы, — бойскауты Европы, кроме распутных датчан, простодушных норвежцев, диких исландцев и пьяных финнов, не являющихся скандинавами вовсе.

— Запомни, — учила меня англичанка, — шотландцы молчат, ирландцы пьют, а про валлийцев ничего не известно — они всегда поют.

— Каталонцы, — узнал я в Барселоне, — протестанты Испании, где все остальные любят корриду, не считая басков, которые почти ничем не отличаются от людей и хорошо играют в футбол.

— Аргентинцы, — растолковали мне их соседи в Бразилии, — итальянцы, которые говорят по-испански и думают, что они англичане.

В Перу я узнал о войне с Эквадором, которая неизвестно чем кончилась. В Провансе мне показали французских ковбоев, придумавших джинсы. В Кельне мне дали понять, что немецкий ум растет с географической широтой, в Мюнхене — что он с ней убывает.

Собрав мириады безответственных, непроверенных и бесполезных сведений, я открыл и полюбил мир — весь, но по-разному. В одних странах, во Франции, я счастлив каждый день, в других, в Италии — каждое мгновение. Но только в третьих включается темное, не проясненное разумом избирательное родство. Не в силах объяснить природу необоримой привязанности, я отдаюсь ей, не задавая вопросов.

Так, я твердо знаю, что у меня есть интимная связь с любым Севером, включая крайний Юг — Антарктиду. Германские народы, и немцы, и англичане, и уж точно голландцы, держат меня в пожизненном плену. А на пределе экзотики маячит Китай, который я именую «Катаем» и принимаю древним.

— Метемпсихоз, — высказался Парамонов, — душа твоя, прежде чем стать наполовину русской и наполовину еврейской, в прошлых рождениях вселялась в викингов, тевтонов и желтолицых. Более того, у тебя хватит ума поверить в эту глупость.

Я не верил, я знал и помнил заветные адреса, которые резонировали с тем, что Парамонов называл душой, буддисты — никак, а я — чем придется. Мой утопический глобус был меньше и лучше любого другого. В нем находилось место лишь для того, что удалось истории. Моря и континенты тут заменили банальные и бесспорные столицы вечного: лейпцигская церковь Баха, веймарский дом Гете, The Globe Шекспира, викторианские трущобы Диккенса, школа Конфуция, деревня Чжуан-цзы и музей в Рейкьявике, где я столь основательно прилип к витрине с рукописными сагами, что ко мне приставили полицейского, первого и единственного встреченного мной во всей Исландии.

Наметив адреса паломничества, я навещал их, следуя за случаем, который я принимал за шепот рока. Любой пустяк — кадр, экспонат, абзац, гость или блюдо — мог послужить катализатором бурной реакции. И тогда я на несколько месяцев перебирался в одну из любимых эпох и обчитывал ее до тех пор, пока не менялись сны. Это значило, что подсознание готово к метемпсихозу. Ведь я знал, что ел Гете (тефтели), пил Гофман (рейнвейн) и нюхал Наполеон (фиалки). Иногда в культурологическом трансе я и впрямь перебирался туда, где мечтал сойти за своего, и тогда до меня доносился кислый дымок из фанзы или металлический перебор клавесина из тесных покоев.

— Мир для тебя, — отвечал на мои признания Парамонов, — шведский завтрак, между тем культуру не выбирают, в ней живут. А когда интересно всё, то ничего не важно.

Я знал за собой грех всеядной любознательности, но не собирался каяться. Больше меня страшит черный день, когда мой глобус померкнет, исчезнет страсть к перемене мест, старость засыплет колодцы, и жизнь сведется к тому, что тут, а не там, к тому, что есть, а не было. Не дожидаясь конца, я собрал свои любимые путешествия в один том и назвал травелог вызывающе: «Космополит».

— Умно, — заметила жена, — космополит обычно бывает безродным и переводится как «жидовская морда».

— Кто так считает, — успокоил меня практичный Иван Толстой, — не покупает книг, во всяком случае — ваших.

3

Греки считали космополитами тех, кто чувствовал себя дома либо всюду, либо нигде. Отрицая крайности, я искал компромисс, называя себя квартирантом Вавилонской башни, где мне удалось устроиться вместе со своим уютным глобусом. Беда в том, что в нем зияла дыра размером в одну шестую часть суши. Когда она уменьшилась до одной седьмой, Бродский, не найдя названия новой стране, предложил именовать ее «Штирлиц». Впрочем, сам он в ней так и не побывал.

— Глупо, — неубедительно, но горячо объяснял Бродский, — возвращаться на место любви, а не на место преступления, где деньги зарыты.

Когда живущий в Англии изобретатель графена Андрей Гейм получил Нобелевскую премию, репортеры спросили, что может вернуть его в Россию.

— Перерождение? — предположил физик.

Но я, прожив на родине не так долго, чтобы навсегда в ней разочароваться, каждый год приезжал в Россию с надеждой и путеводителем и возвращался с похмельем и в смятении.

— Ни рыба ни мясо, — объяснял я жене.

— Они?

— Я.

Мне никак не удавалось охватить отечество тем внутренним взором, что проникает в чужое, как в теорему Пифагора: раз и навсегда. Осмотрев и полюбив 70 стран, я не мог понять ту, которой от отчаяния придумал минималистское определение: «родина моего языка».

С одной стороны, в ней все было знакомо, с другой — ничего, и каждый шаг обещал курьез, хотя московские друзья в это не верили.

— Держу пари, — говорил я им, — что еще до конца квартала мы найдем что-нибудь смешное.

— Чушики, — отвечали мне.

И зря. Задолго до перекрестка я разглядел на стене чернильное объявление, списанное с пьесы Шварца. Оно гласило: «Продаются яды».

— У тебя свой есть, — обиделись спутники и оторвали себе по лепестку с телефонным номером.

Каждый визит усиливал недоумение, попутно обнажая ослабевшие в Америке национальные признаки.

— Зря мы евреев отпустили, — сказал московский таксист, взглянув на мой профиль.

— Почему?

— А как мы без вас с китайцами справимся?

— А они, то есть мы — как?

— Откуда мне знать, — пригорюнился он, — я же не еврей.

Общий язык мне скорее мешал. Он был не очень общим, и я шевелил губами, переводя «манагеров» и «улучшайзинг» с одного русского на другой, родной. Возможно, поэтому меня часто принимали за чужестранца, кем я тоже не был.

— Американец, — развел руками Юрий Рост и пошел за скатертью, хотя я прекрасно обошелся бы газетой, когда мы ужинали в его дворе.

Хуже, что в Москве меня все попрекают Америкой: мол, разве ваши лучше?! И я кажусь себе самозваным богом, вынужденным отвечать за все промашки не им сотворенного мироздания.

— Между нами и ними, — вернувшись, втолковывал я жене, — невидимая мембрана, которая незаметно и фатально искажает смысл жестов, слов, чувств и выпивки.

— Возможно, — согласилась она, — но к нам это тоже относится.

Состарившись в Америке, мои друзья смотрят только русское кино. Внутри него они в безопасности — как в заповеднике. В нем всё — слово, закон или вещь — обретает прибавочную стоимость абсурда. Узнав, что Запад обесценивает уникальный опыт, наши тянутся обратно — в искусственную среду обитания. Стругацкие называли ее «зоной». Попав сюда, обыденное становится опасным, как «комариная плешь», но и волшебным, как «машина желаний». Не зря Сталкеру у Тарковского свободно дышалось только в зоне.

— Остап Бендер, — говорил мне отец, — мог жить лишь в СССР. Доведись ему попасть в Рио-де-Жанейро, он бы скучал там не меньше моего.

Сам я приехал в Америку слишком молодым, чтобы ее не полюбить, но слишком взрослым, чтобы с ней породниться. От нее меня отделяет все та же мембрана. Как намыленная игла, я, не намокнув, скольжу по волнам океана, не растворяющего два мира.

— И оба, — заношусь я, — принадлежат мне.

— Зато ты, — ставит меня на место Парамонов, — не принадлежишь ни к одному.

Он, конечно, прав, но я не жалуюсь, выбрав себе неконвертируемую судьбу.

— Ничего удивительного, — говорит Парамонов, с трудом отрываясь от «Подвига разведчика», — ведь сто лет живем без Чехова.

Нью-Йорк

Продолжение следует. Начало в №№ 25, 39, 45, 58, 66, 75, 84, 90, 99, 108, 114, 117, 123, 134, 140 за 2014 год;№№3, 9, 15, 20, 28, 34,49, 55, 58, 63, 69, 78, 84, 96, 105, 111, 117, 122, 134, 140 за 2015 год;№ 6, 12, 20 за 2016 год