СюжетыКультура

Лес, или Рутина

Успех как перемирие намерений с результатом

Этот материал вышел в номере № 28 от 18 марта 2016
Читать
Успех как перемирие намерений с результатом

1

Изображение

Раньше, прежде чем встать, я записывал сны, торопясь так донести до бумаги нелепую вязь, чтобы не спрямить углы и не растерять абсурда. Проглядывая дневник сновидений, я замечаю наследственные черты. Отцу часто снился Хрущев, мне — Брежнев, иногда я с ним дружил. Но в целом мои сны были не умнее яви. Лишь однажды мне приснилось нечто практичное.

— Отныне, — провозгласил кто-то невидимый, вероятно, Бог, — сумма денег на банковском счету каждого будет равна его номеру телефона.

— Постойте, Бог, — закричал я, — но у одних телефон начинается, скажем, на девятку, а у других — на двойку. Разве это по-честному?

— Значит, по-твоему, — захохотал Бог, — сейчас все справедливо?

Не сумев возразить, я проснулся и больше уже не надеялся выудить у снов ни мудрости, ни сюжета.

Утро начинается чаем, а не кофе, как в пропахшей им Риге. Там, притворяясь Европой, мы гордились венгерскими автоматами, подающими эспрессо, сильно разбавленный социалистической экономикой. Но однажды я прочитал в «Трех товарищах»:

— Ты будешь пить кофе или чай? — спрашивает Пат у нашего героя.

— Кофе, — отвечает тот, — я же крестьянин.

Извращенная логика этого диалога подготовила меня к Похлебкину, и, прочитав его эпохальную книгу «Чай», я сделал окончательный выбор, о котором сообщил ему в Подольск в письме из Америки.

— Ничего удивительного, — ответил Вильям Васильевич, — эта книга спасла от водки целое поколение диссидентов.

— Не мое, — подумал я, хотя теперь мне чай дороже.

Доведя мягкую воду до белого ключа и заварив в китайском чайнике цейлонский утренний с высокогорной плантации, я пью чай из столетней британской чашки зеленого фарфора с цитатой из Бёрнса. И все для того, чтобы донести до письменного стола по-утреннему тихое согласие с собой — ведь писать так страшно.

— Успех, — уговариваю я себя, — перемирие намерений с результатом.

Поскольку левая часть уравнения зависит от тебя, а вторая — нет, то главное — умеренность амбиций и сдержанность замаха. Переговоры, однако, не спасают от страха перед новым и стыда за старое. Я пишу сорок лет, и мне все еще хочется извиниться за каждую предыдущую строку и объяснить, что я хотел написать на самом деле. Но книги — выросшие дети: недостатки очевидны, пороть поздно. Остается только начать сначала, и это самое трудное, потому что неизвестно, где начало и куда оно приведет. Можно, конечно, с середины, in media res, как Гомер: «Гнев, о, богиня, воспой, Ахиллеса, Пелеева сына!» Было бы — что писать, но меня давно уже интересует только «как».

— Выход в том, — шепчет коварный опыт, — чтобы усыпить бдительность и с деланым безразличием к читателю писать для себя, как для другого — понятливого, дружелюбного, терпимого, словно любимый пес, а не злобный цербер, лающий «уже было». Писать, не слишком притирая фразы, оставляя пробелы между точками, прощая себе угловатость торопливых, чтоб не расплескались, сравнений. Писать так, чтобы словам было вольно, как в валенках, а мыслям тесно, как в голове. Но главное — писать, а не пялиться на пустой экран.

Очумев, я бросаюсь в прорубь («где ты ее нашел?» — спрашивает жена) и тыкаю в клавиши наугад: жжжжжжжжжжжж.

— Про муху? Как Бродский? — удивляюсь я получившемуся и, обидевшись, ухожу из дома.

2

Неподалеку от дома, напротив Манхэттена, расположен заповедник размером с 60 футбольных полей. Внутри — мелкий пруд, ручей, исчезающий в болоте, чтобы снова найтись и завершиться игривым водопадом, ископаемый, не знавший пилы лес. Дубы, вязы, но лучше всего — тюльпановые деревья. Их легко узнать по безупречно стройным стволам, уходящим выше других в небо.

— Одно, — гласит табличка, — ровесник Авраама Линкольна.

— Значит, и Гоголя, — сообразил я и не постеснялся обнять шершавый ствол.

Заповедник окаймлен трехметровой оградой. Она нужна, чтобы посторонние звери не беспокоили местных. Но дикие собаки все равно забираются внутрь, если судить по следам на снегу или в грязи у водопоя. Сперва я принимал их за волчьи, но волки здесь не водятся. Зато медведей хватает. Помечая территорию, они обдирают кору намного выше моего роста. А однажды я встретил кошку — красивая, уши с кисточками, хвост — с руку.

— Кис-кис, — ласково сказал я ей.

Не ответив, она лениво двинулась навстречу и чем ближе подходила, тем меньше мне хотелось ее погладить. Мы холодно разошлись по своим делам, хотя я горько жалел, что оказался без камеры.

Кроме хищников в заповеднике — убежище для ковчега животных. Только птиц — 245 видов, включая хлопотливую стаю диких индеек, выводок шумных дятлов, меланхолического аиста-холостяка и молодого белоголового орла, позволяющего фотографировать свой государственный профиль. В пруду живут карпы размером с ванну, верткие нутрии и кусачие (это порода, а не характер) черепахи, откладывающие мягкие яйца на маленьком пляже. А в соседней луже я подсматривал за любовным ритуалом лягушек. Такого в секс-шопе не покажут.

Конечно, и в этой идиллии не обходится без войн. То на кости наткнешься, то на перья. Я даже видел змею, поглощающую угря: единоборство двух шлангов. Но на чужой территории я не берусь отделять зерно от плевел, защищать добро от зла и разнимать палача с жертвой.

Привыкнув, здешняя фауна мало обращает на меня внимания. Зайцы пасутся, бурундуки греются, только олени не отрывают глаз. Особенно осенью, когда я встретил одного с ветвистыми рогами. Наклонившись, как в корриде, он наступал на меня, хотя я не посягал на его подругу. Не затевая скандала, я повернул назад, но обнаружил другого самца в такой же агрессивной позе. Оставив их выяснять отношения, я ретировался боком. Судя по тому, что стадо выросло, оба нашли себе любовь и пару.

В будни здесь нет ни одной души, если не считать звериных, и я делаю, что хочу, как Робинзон на пенсии. Вооружившись ручкой и блокнотом, скитаюсь по холмам, забираюсь в чащу и пишу, присаживаясь на пенек, как Ленин в Разливе, но лучше. В таком кабинете тает «страх влияния» — влиять некому. Природе все равно, людей нет, читателей — тем более. От одиночества труд становится сосредоточенным отдыхом, вроде рыбалки, и бумага заполняется строчками, каплями дождя и кляксами от раздавленных комаров.

Из года в год, когда не слишком холодно или жарко, я, радуясь, что никому больше не приходит это в голову, пишу здесь книгу за книгой. Самой амбициозной была «Вавилонская башня».

3

Строя «Башню», я прочел центнер ученых трудов и ничуть об этом не жалею.

— Моя книга, — мечтал я, — станет итогом возгонки арифметики в алгебру.

Собрав мешок увлекательных фактов, тетрадь дерзких концепций и картотеку живописных примеров, я сводил их в универсальную формулу, которая поможет встретить ХХI век и обжиться в нем.

— «Завтра — это вчера», — утверждала книга, уговаривая время течь вспять к тому архаическому истоку, где все было еще волшебным и походило на то, что нас ждет.

По пути к выводу я сделал для себя множество открытий, как то: китайские иероглифы, балийскую живопись и австралийскую математику. Но меня беспокоило, что, расширяя эрудицию, я не встречал ничего противоречащего моей идее. Как будто книга была с воронкой, и вновь обретенные знания вливались в нее, не оставляя брызг. Смущенный тем, что всякое лыко в строку, я решил проверить умозрительные гипотезы на практике, побыв немного тем самым архаическим человеком, которого ставил всем в пример. Эксперимент начался с того, что я втерся в доверие к десятипудовому индейцу, работавшему индейцем на «Радио Свобода», где он заполнял федеральную квоту на аборигенов.

— Запомни, — сказал он, когда мы подружились, — пляска — молитва ногами. Вот пленка нужных напевов. Это, правда, гунявое — луговое — племя, но тебе сойдет, главное — не останавливаться.

— Когда?

— Лучше никогда, но по крайней мере — дня три, и ночи тоже, разумеется.

Теперь, приходя в заповедник, я переодевался — втыкал за ухо перо, потерянное знакомым орлом, включал магнитофон и, убедившись, что на паркинге стоит только моя машина, начинал пляску, подпевая индейскому хору мычанием, поскольку слов я не разбирал. К чести жителей заповедника следует сказать, что никто — ни зайцы, ни рыбы, ни индюки — даже не повернули головы.

— Мы, — вывел я новый закон природы, — способны удивить людей, но не животных, которые не ждут от нас ничего разумного.

Индейская пляска не открывала новых горизонтов, но, видимо, помогала утрамбовывать знания. Год спустя я закончил книгу, намешав в нее все, что меня увлекало в мироздании — от первобытных мифов до квантовой механики. Несмотря на пляски, я все еще сомневался в центральном тезисе, но рассчитывал на то, что читателя подкупят бесконечные, как в «Онегине», отступления. Чтобы в них не запутаться, я показал рукопись Иванову, с которым познакомился в Букеровском жюри. Академик знал всё на всех языках, мог любую книгу прочесть за час, а мою — за 15 минут.

— Одиннадцать ошибок, — объявил он, — среди них одна связана с хеттским языком, другая — с буддийской сектой чань, третья — с хронологией «Книги перемен», а слово «мегаполис» надо писать с греческим корнем «мегало», а не латинским «мега».

Обрадовавшись, что наврал сравнительно мало, я пригласил Вячеслава Всеволодовича на обед и взялся за богатые щи, которые надо готовить два дня в трех бульонах и есть с полотенцем на шее.

— Приду с гостем, — предупредил он и привел его — толстого шумного итальянца в очках.

— Умберто Эко, — представился тот, будто мы его и так не узнали.

Усаживаясь за стол, писатель все еще кипел, переживая победу над Америкой. Пригласивший его Колумбийский университет запретил Эко курить, хотя бы за кафедрой. Услышав такое, он пригрозил немедленно вернуться в свободолюбивую Италию, не проронив ни слова. Администрация сдалась, первые ряды эвакуировали, и, выкурив полпачки, Эко рассказал студентам про семиотику повседневности, о которой я узнал не от него.

— О, Лотман, — обрадовался Эко, — сперва нас было только двое.

Найдя было общий язык, мы потеряли его за обедом. Гость наотрез отказался от щей, которые я пытался ему втюрить под видом ритуального блюда славянского язычества.

— Ненавижу квашеную капусту, — извинился Эко, — у меня была жена-немка.

Зато Иванов щи оценил, и я взял быка за рога.

— Вы говорите, — начал я для разгона, — на языке айнов?

— А как же! Мне пришлось изучить его по восковым валикам, записанным в начале ХХ века на Сахалине. Однажды беседовал со старухой на Хоккайдо, она разрыдалась от счастья, услышав родную речь.

— А эскимосы? — не отставал я.

— Гренландские или с Аляски? Диалекты сильно разнятся, но письменность одна на всех.

— И вы умеете ее читать?

— Конечно, хотя пока на ней написано лишь четыре романа. Три плохих, а один ничего.

— О чем?

— Автобиографии. Эскимосы так недавно открыли личность, что их не покидает восторг от тавтологии «я — это я».

Но я как раз в этом уже не уверен, и сомневаюсь каждый раз, когда смотрюсь в зеркало.

— Не может быть, — шепчу я.

— Запросто, — отвечает отражение.

И еще я никак не пойму, куда все делись — бабушка, мать с отцом, Петька, Довлатов и тот, чернявый, патлатый, с острой бородой и гонором. Вроде бы я ничего такого не сделал, чтобы они исчезли.

— Старость, — говорю я лишенному амбиций брату, — перемена без воли и вины, как будто ее единственная причина — монотонность, мешающая замечать ход времени.

— Вот и хорошо, — ответил он, — лучший час тот, что мы прожили, не заметив.

Послушав старшего брата, я полюбил рутину.

Нью-Йорк

Продолжение следует. Начало в №№ 25, 39, 45, 58, 66, 75, 84, 90, 99, 108, 114, 117, 123, 134, 140 за 2014 год;№№3, 9, 15, 20, 28, 34,49, 55, 58, 63, 69, 78, 84, 96, 105, 111, 117, 122, 134, 140 за 2015 год;№ 6, 12, 20, 25 за 2016 год

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow