
Анна Шмаина-Великанова: «Дух христианского гуманизма — среди простых верующих»
Чем гуманизм не угодил церкви? Мнение историка раннего христианства
Фото: «Новая газета»
Дмитрий Ребровкорреспондент
Чем гуманизм не угодил церкви? Мнение историка раннего христианства
Фото: РИА Новости
Слова патриарха о «о глобальной ереси человекопоклонничества», вызвали острую реакцию. При этом претензии церкви к «светскому гуманизму» иерархами РПЦ и церковными спикерами звучат не впервые. Для того чтобы разобраться, чем гуманизм не угодил церкви, «Новая газета» обратилась к профессору Центра изучения религий РГГУ историку раннего христианства, гебраисту и переводчику Анне Шмаиной-Великановой.
— Если говорить об этих конкретных словах патриарха — а я, надо сказать, далеко не всегда соглашаюсь со словами и действиями священноначалия, например, до сих пор не могу пережить, что Патриарх Кирилл не заступился за несчастных женщин, спевших что-то на амвоне в том самом храме, где прозвучала в прошлое воскресенье обсуждаемая нами проповедь — то они были всего-навсего вырваны из контекста. По-видимому, практически никто (и я в том числе, пока вы ко мне не обратились) просто не читала речь патриарха целиком, а положилась на то, как ее передали в СМИ.
В начале 90-х журналисты всех церковнослужителей называли «святыми отцами» и «кардиналами». Очевидно, что все их знания о церкви были почерпнуты из «Трех мушкетеров», но и сейчас эти знания, если и стали глубже, то ненамного. Для церковного человека это трюизм: действительно, Слово Божие — выше прав человека, оно выше всего вообще. Вместо «прав человека» тут можно подставить все что угодно, потребность в пище, например.
Что не значит, что ни пить, ни есть вовсе ненужно. Или, когда жених говорит невесте: «Служение тебе для меня выше всего. Ты мне дороже жизни», это не означает, что жизнь ему не дорога.
— И тем не менее почему-то слово «гуманизм» в церкви давно стало ругательным. Как это получилось?
— Это сложный вопрос. У меня есть, как минимум, два объяснения: поверхностное и более глубокое. С одной стороны, в этом есть немалая заслуга советской власти. Все мы помним «социалистический гуманизм», и хотя сталинский режим был бесчеловечен, но это именно та риторика, которую власть использовала. Понятно, почему до сих пор такой «прогрессивный» дискурс в церкви вызывает раздражение.
Но это далеко не все. В юности, в конце шестидесятых, а мы ходили в храм тайно, небольшой компанией друзей, от одного из своих знакомых, ставших впоследствии очень известным священником, я услышала такие слова: «мягкотелый интеллигентский гуманизм в целом чужд церкви». Они настолько поразили меня, что какое-то время я была близка к мысли, не стоит ли мне вообще расстаться с такой церковью.
Но несколько позже из Лондона в Москву приехал митрополит Сурожский Антоний (Блум). На ступеньках гостиницы, где он остановился, его встретил советский офицер. Увидев человека в рясе, он решил подшутить:
«Вот вы в бога веруете, а во что верит бог?» — спросил офицер. «Бог верует в человека!» — ответил ему владыка. Эти слова вернули мне возможность быть в церкви,
и ведь действительно, большего гуманизма, чем тот, что исповедует умерший за человека на кресте Христос, и быть не может. Безусловно, существует христианский гуманизм. Более того, я убеждена, что он и является христианским мейнстримом, «просто христианством», верой людей.
— Чем тогда объяснить слова вашего знакомого?
— Кроме этого неразговорчивого большого гуманистического движения в христианстве есть и другие. И самое влиятельное — это возвышенная, в основном монашеская, гностического происхождения, как я полагаю, ересь. Отправной ее точкой является убеждение, что христианство учит нас не жить здесь, на земле, а готовиться к некоей «загробной жизни». Которая наступит за порогом смерти.
Это чисто гностическое представление: мир — зло, его сотворил не бог, а демиург, так что наша конечная цель — от этого мира освободиться, равно как и от нашей телесности, материальности.
Если самые главные события пройдут там, за порогом смерти, ближний для нас уже не важен, нам нужно просто пройти свой земной путь и постараться не замараться. В форме своеобразного презрения к человеческой жизни и к человеку вообще — этот скрытый гностицизм всегда таился в церкви. И на Западе, и на Востоке.
— Значит, и в русской церкви?
— Да. К примеру, популярные ныне книги Игнатия Брянчанинова. А началось это гораздо раньше, в Византии. Из-за того, что церковь слишком мало говорила о жизни мирянина и о любви к жизни как таковой, собственно, и возник этот перекос. Языком монашеской письменности она убеждала христианина: ты белый червь, завернись в простыню и ползи в могилу, а человек отвечал: я не монах, у меня дети, жена, я их люблю, да и вообще я хочу жить.
— Но в эпоху Возрождения все поменялось...
— Да. Но первые гуманисты — Петрарка, Пико делла Мирандола — их гуманизм никакой не «светский». Именно Эразм Роттердамский, «князь гуманистов» впервые издал греческий Новый Завет, обратил внимание человечества на оригинальный текст Евангелия. А его друг, великий английский гуманист Томас Мор — он умер как мученик и не церковь его убила, а король.
Ранние гуманисты — это все верующие люди, но очень умные, которые заметили, что вдохновение, создавшее Средневековье, иссякло, человеческое творчество требует себе совсем иного места... И они, как мне представляется, пытались спасти христианство, поскольку именно оно было источником их отношения к человеку.
Гуманизм — это возвращение к Евангелию, к тому масштабу человеческой личности, который был задан Христом.
— Позже пути церкви и светского гуманизма расходятся. Как так получилось, что гуманизм, родившийся под знаменем возвращения к Христу, оказывается враждебен церкви?
— Ну, во-первых, потому, что не «под знаменем», а именно прикровенно. Дух раннего христианства был скорее для ранних гуманистов внутренним импульсом. И, во-вторых, тут вина самой церкви, которая заняла консервативную позицию, дальше ведь была контрреформация... Так что ко времени Французской революции с поздними гуманистами (с просветителями, но это и совсем другого духа движение) она оказывается злейшими врагами.
— И тем не менее западная церковь в ХХ веке себе эту повестку возвращает.
— Да, но и сегодня, даже на Западе церковь находится в арьергарде борьбы за права человека. Если в какой-то стране отменяют смертную казнь, церковь это поддерживает, но не она становится, как правило, инициатором этой отмены.
— То есть она пытается догнать «светских гуманистов» со словами «посмотрите на нас, мы тоже такие, мы такие же, как вы»...
— Да, догоняет изо всех сил, но на этот путь она встала очень поздно. Католический монах, священник, великий ученый и мыслитель Тейяр де Шарден в течении долгого времени не мог публиковаться как богослов, его взгляды были осуждены иезуитским орденом, его книги не издавались, а это уже ХХ век. Еще в 50-е годы в католической церкви преследовали таких больших гуманистических мыслителей, как он.
— А что ее заставило, ведь могла бы никого не догонять, остаться на месте?
— Я думаю, вторая мировая война. Ведь и среди католиков было немало тех, кто поддерживал Гитлера. Есть знаменитая фотография, на которой кельнский архиепископ выбрасывает руку вверх в нацистском приветствии. А у протестантов и вовсе образовалась Немецкая церковь.
Опыт катастрофы заставил церковь вспомнить о гуманистических истоках христианства. Христианская цивилизация потерпела крах. И церковь должна была себе в этом признаться.
— Это чувство вины?
— Нет, это совесть,
огромное число нацистских преступников во всяком случае родились христианами. И церковь не смогла удержать своих чад. Мать Мария Скобцова, православная святая, монахиня, мученица и богослов, жившая в оккупированном Париже, говорит главные слова той эпохи: «Нет еврейского вопроса, есть христианский вопрос. Если бы мы были христианами, мы бы сами надели желтые звезды». Тоже говорит и лютеранский пастор, великий теолог и мученик Бонхеффер.
— У русской церкви был такой переломный момент?
— Формально не было. Ведь она была гонима. Русская церковь здесь жила в совершенно иных условиях. Свободная мысль может звучать только на свободе, а у нас, если кто-то и мыслил в гуманистической перспективе, он мог поделиться своими мыслями только с женой на кухне...
— ...или с сокамерником, если ранее он успел поделиться с кем-то, кроме жены.
— Да.
— Но почему в 90-х христианский гуманизм оказывается не востребованным у нас?
— В жизни Церкви, что, на мой взгляд, важнее слов, он все-таки востребован, но на неинтеллектуальном уровне. На этом уровне – огромно влияние владыки Антония Сурожского, у нас были отец Александр Мень, отец Георигий Чистяков. Дух христианского гуманизма есть, особенно среди простых верующих, а вот с «говорящими головами» — хуже.
— Из уст публичных церковных спикеров мы нередко можем услышать слова, которые ни с христианским, ни с каким другим гуманизмом несовместимы...
— Если вы имеете в виду уволенного протоиерея Всеволода Чаплина, то больше него для дискредитации православного христианства, которой, как мне кажется, он занимался умышлено, не сделал никто. (Интервью Всеволода Чаплина «Новой газете» можно прочитать здесь — ред.) В том числе и поэтому, что бы теперь ни сказал патриарх, все воспринимается обществом в штыки. Та речь, против которой все ополчились, она ведь по-существу, правильная, умная… это хороший пример того, как нами легко можно манипулировать.
Агрессивный антигуманизм РПЦ — идеология, удобная для власти. Мнение философа
Я уверена, что власть, которая одаривает церковь благами, сама же и провоцирует скандалы. Часы, яхты... Знаете, у всех подарков — двойная цель. Мой отец долго сидел в лагерях и рассказывал мне, что, как правило, дорогой подарок внутри сообщества блатных — это золотой крючок, если что не так, вас всегда за него можно потянуть — и это принцип блатной жизни. Так же работают спецслужбы. Другое дело, что для старшего поколения епископов, рукоположенных еще в советскую эпоху, жизнь в золотой клетке была трагедией, следствием их слабости и греха, а вот для новых она оказывается нормой, и даже чем-то желанным.