Презентация книги Олега ХЛЕБНИКОВА «Крайний» (М., ArtHouse media) прошла в Булгаковском доме, в литературном салоне Андрея Коровина. В переполненном зальчике, кроме Олега, выступали поэты и писатели его поколения, а из старших — Игорь Волгин. Пела Вероника Долина.
«Крайний» — двенадцатая книга стихов Олега Хлебникова. Много это или мало на 60‑м году жизни? Если учесть, что книга не тоненькая и в ней нет ни одной перепечатки из предыдущих, наверное, немало. В самый раз. Тем более автор в предисловии пишет, что, по его мнению, «каждая книжка должна быть поступком».
Если же задаться глупым вопросом, о чем эта книжка, ответ будет простым — о жизни и смерти:
На другую не заменимая, жизнь — работа без выходных. И уходят с нее любимые, раньше всех уходят любимые. Хорошо, что я не из них.
В чем сущность смерти? В том, что у смерти нет сущности? Когда согнувшись, словно под пулями, я вышел с твоего поэтического вечера, спеша на встречу с дочкой, какая-то девушка в коридоре спросила: «Что там?» — «Читают стихи». — «Шестьдесят плюс?»
Наша поэзия покорно поседела в соответствии с возрастом. Не стала кладбищенской земляникой. И ушла в катакомбы Булгаковского дома.
«Крайний» — как названа твоя книга стихов — это не последний, а первый. Между первым и смертью промежуток размером в случайность. Последним словом книги стало слово старик. Так поэт, словно под своим приговором, честно расписался в старости.
Вообще, получилось все по-честному. Не знаю, комплимент ли это. Твой «дедушка» Велимир или любимый тобою Бодлер — они писали честные стихи? Но тогда были другие времена — честность была слишком банальной добродетелью.
Тот же Булгаков, в доме которого состоялся твой вечер, из вероятного декадента Серебряного века стал внесоветским честным писателем и гуманной личностью, ибо тьма упала на город. И снова тьма падает на город, и твоя честность неустанно растет в цене. Наше время вновь принуждает поэтов к честности.
Но старость — это тьма покруче тьмы над городом. И то, что ты нашел честные слова для нее, — это твоя заслуга, потому что старый поэт — это уже перебор. Он боится своей старости, кокетничает с ней или стремится ее обмануть. Ты не лжешь. Ты пишешь как есть и для старости выбираешь такой никакой стиль. Это особое письмо.
Оно находится между словами и Словом, которое, как честно пишешь, ты не нашел. И потому обрел право писать честно.
Оно находится между пороком, который потерял весь смысл, если вообще в нем был какой-нибудь грозный для тебя зов, и порогом, на котором стоит крайний человек. Ролан Барт когда-то с восхищением называл такой стиль «нулевой степенью письма». Это письмо не рядится в индейские перья.
Пороки отшумели. Любовные грозы отгремели и кажутся смешными явлениями природы (с большой буквы?). Соблазны власти — отстой. Старость не любит политики. Что осталось? Выпить и покурить — великие прегрешения!
Но в центр твоей танцевальной площадки, на место пустоты, втягивается сам Бог. Он пишется с большой буквы у тебя, но дела у него так — делишки. Любит созданных им, но недоделанных людей — за что? Только за то, что он их сам сделал-недоделал? Он — Бог невыполненных обещаний, и красота земли и вод для тебя очевиднее обещанного рая. Спасать людей с родной сторонки — зачем? Мизантропические тропы перекрывают кислород спасения. К чему революции, включая революции стиха? Какой ближний их достоин?
И вот тогда, разогнав последние тучи, поэт выходит на поле смерти.
Автор честно боится ее, ему мухи милее кладбищенских червей. Человек равен своему телу? Смерть сильнее всех-всех-всех, от царя до Винни-Пуха. Но Винни-Пух почему-то лучше справляется со смертью. Поэт слабее смерти, потому что он, как и все, не имеет возможности разобраться в том, что дальше. А вот поэзия может кое-как задержаться… И бунт против смерти нелеп, потому что смерть слишком антиэстетична для бунта. Она превращает людей в пугающих уродов, а все кричат: какие красивые лица смерти! От страха, конечно.
Чего тянуть? Ты просишь близких («Надоело вас выносить» — в гробах и по характеру?) поскорее тебя схоронить. А потом, когда «меня уже не стало», поэту становится спокойнее, и можно уже подумать, не был ли ты на земле лишним.
Был. Как все. Потому что так захотел.
Со смертью не договоришься. Ни примириться с ней, ни разругаться. Вот она — фонтан поэзии. И для «дедушки» Велимира, и для Бодлера, и для Олега Хлебникова. Смерть не за порогом. Она здесь. В центре. На месте Бога.
Правильный выбор героини. У которой нет сущности.
Виктор ЕРОФЕЕВ — специально для «Новой»
Олег ХЛЕБНИКОВ. Не пригодились Отчизне
Зону эту застал я пахшей горячей сталью, гремящей… Но я не сталкер — сам был ее деталью.
Туда и назад по будням, сквозь желтый туман с дымом шел, притираясь к людям, жилистым и нелюдимым.
Но видел, с ними контача: контакт искрил и калился… А вышло бы чуть иначе, не с чайниками б возился, —
жил в городе злом, рабочем, орудующем оружьем, и не тужил бы… Впрочем, стал бы и там ненужным.
Когда из смерти устали смысл добывать для жизни, ни токари, ни детали не пригодились Отчизне.
* * *
Оранжевая революция — это когда тетки в оранжевых жилетках перестанут мыть поезда, все ямы-канавы оставят недокопанными и выйдут на плешку встречаться с унылыми копами.
И теток хватятся их алкаши-мужья, и алкаши-сыновья — вот в этом уж я не сомневаюсь почти — тоже столпятся на площади, чтоб мамок не обижали менты и лошади.
Это когда все желтые вдруг потемнеют лицом и станут совсем оранжевыми, отметит ВЦИОМ протестные настроения среди гастарбайтеров — вот вам оранжевая революция — от крыш до бамперов.
Будут переворачивать ваши «Пежо», «Мерсы», «Лендкрузеры» — или что там еще? И увидит Господь, что это хорошо.
* * *
Жизнь постепенно сводится не к успеху и неудачам, а только к ее созерцанью. Активная жизненная позиция — типа сверху — это для тех, кто свои бестолковые знанья хочет отдать молодежи — для отрицанья.
Жизнь постепенно сводится к сумме привычек, после чего вычитанье их неизбежно. И появляются новые — типа окрестных птичек хлебом засохшим кормить и вставать прилежно в пять, хоть бежать уже никуда не нужно. Жизнь постепенно сводится к воспоминаньям о том, что она была — и еще осталась. Надо б ее угостить, окружить вниманьем, пока не пришла с сумою склерозная старость, которая не сумеет и эту малость.
Жизнь постепенно сводится к осени, лету, весне и зиме — так уже в детстве было. А если движения вспять у времени нету, надо, чтобы мгновение остановила нам неизвестная, но и желанная сила.
* * *
А когда меня уже не стало — выработал свой биоресурс, — мне-то явно поспокойней стало: ни над чем отныне не трясусь.
Как тут вам? Должно быть, точно так же, как при мне, — я не влиял никак на теченье времени и даже — на судьбу родных, друзей, собак.
Лихо все устроено Всевышним, четко и привольно. Отчего ж нет меня? Я оказался лишним?.. Да и не люблю я молодежь — не поговоришь как ближний с ближним: гаджет в ухе, замуж невтерпеж.
