Долго я думал, боже, на что это все похоже, И вспомнил, хоть не без дрожи, прошедшей волной по коже. Боже, теперь я понял: сравнить это больше не с чем, Как только с жизнью еврея, спрятанного от немчин.
Знаю с первого года: меня охраняет сила, Но охраняет гордо, нехотя и брезгливо. Я ведь живу в подвале, и от меня воняет. Не ради меня, а ради себя меня охраняет.
Ай, жена моя плачет, стонет, детей голубит. Ай, кто-то нас прячет, но не любит, не любит! Запас-то досуха выжат, год еще только начат, Ему самому бы выжить, а он еще этих прячет.
Ай, что бы с нами стало б! — думаю целый день я. Нет у нас просьб и жалоб — только благодаренья. Всюду ущерб и вычет. Мы не приносим выгод. Дети — и те не хнычут, чтобы себя не выдать.
Ай, почему нас прячут? Может быть, что-то знают? Может быть, это значит, что мир не навеки занят? Ай нет, он занят навеки, Не те придут, так другие, Зэки, ардипитеки, черные, голубые.
Прячут нас, не готовясь к будущей смене жанра, Прячут, поскольку совесть, а не поскольку жалко. Прячут в зловонном месте, темном, где хлам сложить бы, — Но для своей же чести, а не для нашей жизни. Ай, может, они боятся, думая о прошедшем, Что нашим богам еврейским мы что-то про них нашепчем? Ай вы, глупые люди, дети скупой скудели! Будь у нас Бог еврейский — разве б мы тут сидели?
Ай, за час до итога что-то переломилось. Нет у нас больше Бога, а только чужая милость. Здесь суждено окопаться ей, смотрим в ее жерло мы, И до конца оккупации, видно, не доживем мы.
Больше уже не молимся мы гордости и доверью. Ай, вероятно, в молодости давно бы я хлопнул дверью, Ушел бы из этой милости, подачку вернул, как равный, — Но знаю: любые вымыслы бледнеют пред тою правдой.
Долго я думал, боже, на что это все похоже. Боже, терпеть негоже, но дай нам и завтра то же! Мысли не бродят, слова не значат, сущность чужда названью. Хуже ли то, от чего нас прячут? Хуже. Я это знаю.
