Здесь Иванов описывает современный Таллин и обычных его жителей, не находящих места в нынешней Эстонии. В центре книги — круг людей, связанных со школой иностранных языков, здание которой (в бывшем советском детсаду) после смерти директора выставлено на продажу. Из-за чего коллектив оказывается в подвешенном состоянии, ищет пути преодоления кризиса и, кажется, находит, когда инициативу в свои руки забирает энергичная Зоя Семенова. У которой, правда, нелады с пьющим мужем-литератором и норовистой дочкой Аэлитой, прибившейся к семье лесбиянок.
В Аэлиту (почти Лолиту) тайно влюблен Павел Боголепов, друг Семенова, еще один писатель-неудачник, создающий в соцсетях массу фальшивых аккаунтов, с которых следит за Аэлитой, попутно решая всяческие бытовые и бытийные проблемы. Среди героев «Аргонавта» нет и не может быть «людей успеха». Это касается и носителей («русскоязычных с серыми паспортами»), и коренных эстонцев, и даже жителей Брюсселя и Лондона, по которым, в поисках лучшей доли, мечутся вынужденные или добровольные изгнанники. «Этой планете я бы поставила ноль», — некогда сказала Рената Литвинова. И мир с тех пор только ухудшился. Изгваздался. Весь мир — чужбина, и горек век, внутри которого мы живем и умираем, не находя ни выхода, ни входа.
Мы-то наивно полагали, что все дело в политике и нам с Путиным активно не повезло, но если верить Иванову, счастья нет ни выше, ни западнее. Негатива полно всюду. В этом нет никакой новости. Ибо любой позитив возможен в результате повседневной работы, которая кажется Андрею Иванову излишней. Избыточной. Он же принимает реальность во всем изнаночном великолепии. С ее узелками, прорехами и затяжками.
Это ведь еще и писательский дневник борьбы за существование. Максимально субъективный и сверхплотный, как отхаркиваемый сгусток авторской мокроты. Хотя «Аргонавт» можно прочесть и другими способами. Например, как роман об агрессивном наступлении виртуальной реальности и об экзистенциальном неблагополучии, ставшем основным законом мироздания. Как книгу о страхе старости, требующем постоянного обращения к «счастливому советскому детству», и о пепельной среде зрелости. Как хронику текущих событий, причем не только в Эстонии, но и в России — мало еще в каком актуальном романе можно встретить такие же россыпи интернет-мемов, горячих политических реалий, имена модных писателей и рок-музыкантов, погружающих читателя в логику сугубо текущего момента. Но это еще и роман о любви, выросшей внутри постоянного дискомфорта, но не ставшей противоядием. Ну или же попросту как историю одного круга, случайно попавшего под увеличительное стекло. Главное здесь все же не сюжет, но атмосфера, многочисленные, единственно верные детали, позволяющие автору поймать «вещество жизни». Кажется, Иванову удается делать видимым сам воздух повседневного существования.
Он умеет создавать изысканные текстуальные гобелены, вытягивая разноцветные нити историй из ничего. Ну да, из воздуха. Текст его может начаться буквально в любом месте. Зацепившись за изгиб обыденности, Иванов создает вокруг случайного сцепления событий будто бы убедительную и законченную модель вселенной. Каждый раз выходит у него вполне модернистский мир, возникающий на стыке русского психологического романа и западных поэтик, которые писатель последовательно подсаживает русской прозе примерно так же, как Иосиф Бродский прививал русской поэзии опыт английских метафизиков. Андрей, кстати, этого и не скрывает, щедро разбрасывая в монологах своих литературоцентричных персонажей опорные сигналы. Джойс «Дублинцев» и «Портрета художника в юности», поздний Набоков и ранний экзистенциальный роман Сартра и Камю. «Выигрыши» Кортасара. «Шум и ярость» Фолкнера. И даже «Александрийский квартет» Даррелла, в котором одни и те же обстоятельства точно так же описываются с точки зрения самых разных героев.
Андрей Иванов талантливо передает пейзажи собственной внутренней опустошенности. Ландшафты мизантропии. Штука в том, что это его собственная модель вселенной. Она не может стать универсальной, как бы эстетически одаренный Иванов ни старался. Талантливый человек всегда убедителен, однако непонятно, что делать с чужим неблагополучием, которого вокруг и без «Аргонавта» выше крыши. Люди любят щедро делиться своим адом, потому что созидать или замечать позитив — намного сложнее, и к тому же это уже следующая стадия развития таланта, которую Кьеркегор называл «этической».
Дмитрий БАВИЛЬСКИЙ, The Art Newspaper Russia, — специально для «Новой»
