СюжетыКультура

«Опера! Сойти с ума!»

Людмила Улицкая — о своей «третьей жизни», которая началась с написания либретто к «Доктору Гаазу»

Этот материал вышел в номере № 38 от 11 апреля 2016
Читать
Людмила Улицкая — о своей «третьей жизни», которая началась с написания либретто к «Доктору Гаазу»
Фото: РИА Новости
Фото: РИА Новости

16 апреля в «Геликон-опере» состоится мировая премьера оперы-коллажа «Доктор Гааз», которую композитор Алексей Сергунин написал на либретто Людмилы Улицкой.

В этом необычном сочинении, рассказывающем историю знаменитого врача, в начале XIX века гуманизировавшего, насколько это было возможно, российские тюрьмы, — 11 эпизодов. Еще при жизни Фридриха-Иосифа (по-русски Федора Петровича) называли праведником и даже святым. Людмила Улицкая, положившая в основу либретто некоторые эпизоды из жизни доктора Гааза, рассказывает о том, что побудило ее сочинить текст для масштабного музыкального спектакля, поставленного режиссером Денисом Азаровым, как ей работалось с композитором Алексеем Сергуниным и чему могут научить литератора анимационные фильмы.

— Как возникла идея оперы и о чем, о ком она будет?

— Это очень старая история. Опера! Сойти с ума! Я когда-то давно говорила, что у меня одна жизнь прошла вроде бы биологом, вторая вроде как писателем, и хотелось, чтобы еще была какая-нибудь, совсем другая, третья. И эта опера в каком-то смысле — для меня самый крутой поворот. Ну как может тянуть к музыке человека, который ни дарований музыкальных, ни образования не имеет? Но тянет, и с годами все больше. Для меня это примерно так же, как стать фигуристкой или доктором физматнаук. Одна только безответная любовь и дерзость. И вот она — опера! Причем в «Геликоне», где когда-то был театр Зимина, куда мои бабушка с дедушкой молодыми ходили…

Думаю, что мне предстоит лежать на одном кладбище c доктором Гаазом. Прадед мой с довоенных времен там лежит — и еще бабушка с дедушкой, мама, дядя. С детства я проходила по центральной аллее Введенского, прежде Немецкого кладбища, и моя бабушка рассказала мне о докторе Федоре Петровиче Гаазе, показала его могилу. В детской памяти он отложился каким-то странным образом — кем-то вроде родственника. Уже во взрослые годы я прочитала о нем все, что могла достать, и далеко от меня этот великий человек уже не уходил никогда…

— В основу либретто вы положили реальную историю из жизни Гааза или создавали его обобщенный, эмблематический образ?

— Доктор Гааз — это то, что совершенно истребили и в жизни, и в нашей памяти. И даже больше того: ведь это был человек, жизнь положивший «за други своя», за «несчастненьких», как он говорил, юродивый в каком-то отношении. То есть Гааз не принимал правил обыденного поведения, чужак, немец, врач, приехавший в Россию молодым человеком, лечивший знать, родственников императора, разбогатевший, а потом пять домов и имение спустил на зэков, на «рвань презренную», на колодников…

Двадцать лет Гааз добивался, чтобы тяжелые колодки поменяли на легкие, чтобы разбойнички ноги свои не разбивали в кровь на Владимирской дороге. И вот — сегодня учредили медаль имени доктора Гааза для врачей из этой славной тюремной системы, и дают ее лучшим тюремным врачам. Про других ничего сказать не могу, а вот тому доктору, который непосредственно отвечал за смерть Сергея Магнитского… ему эту медаль дали. Гааза таким образом приватизировали! Вот на этом месте душа горит…

Я написала некое «Шествие» заключенных всех времен и народов, они идут и поют, бесконечной чередой, а прерывается это шествие сценами из жизни «святого доктора». Шествия в этой постановке, кажется, не получилось так, как я бы его хотела видеть: участников мало.

Но это не важно: сейчас идет некий процесс в католической церкви — хотят причислить Гааза к лику блаженных. Но я не по этому поводу свое «Шествие» написала — всю жизнь я его и так почитаю как святого. Это не дежурное выступление «к дате». Просто совпало. У меня в жизни довольно часто что-то совпадает, замыкается, в нужный момент приходит нужный человек, а ненужный опаздывает… Для меня это счастье.

— Встреча с композитором Алексеем Сергуниным — как раз из таких совпадений?

— Да. Вера Горностаева, моя покойная подруга, пианистка, великий педагог, когда я рассказывала ей о том, что не получается рок-опера про доктора Гааза, предложила мне попробовать поработать со своим учеником, Алексеем Сергуниным. Вот так все и произошло.

— То есть за «Шествие» еще до Сергунина брался кто-то еще?

— Мой младший сын Петя написал несколько замечательных зонгов. И музыку, и слова. Написал английский текст — ему просто по-английски писать легче. И у меня была идея, чтобы опера шла сразу на нескольких языках — на немецком, на русском, на латыни (от этой первоначальной идеи остался только «Реквием»). Но Петя не потянул: для такой работы надо все прочее раскидать, а у Пети миллион замыслов и идей…

— Как вам работалось с Сергуниным? Как это вообще — работать над оперой с композитором?

— Правильнее было бы у него спросить: как ему работалось со мной, вернее, с моим текстом? Когда он мне первый раз музыку показал и пропел, я поняла, как слово сливается с музыкой. Я даже подозреваю, что Алексей лучше чувствует слово, чем я музыку. Словом, поговорим об этом уже после премьеры. Может, еще и провалимся? С начинающими авторами это нередко случается, а мы с Алексеем начинающие…

Вообще-то эта история c Гаазом длится уже года четыре, даже в Большом театре нам немного посветило, но это было бы уж слишком! «Геликон-опера» по многим причинам нам подходит больше. Вот у Владимира Сорокина с Леонидом Десятниковым — «Дети Розенталя», какая блестящая была опера в Большом театре, но сняли ее из репертуара очень быстро. Нарушала, видимо, привычное благообразие. А наш «Гааз», может быть, еще менее благообразен окажется? Ставит «Доктора Гааза» молодой режиссер Денис Азаров. Производит он очень хорошее впечатление, а больше не могу ничего сказать: пока я была на репетиции один раз.

— Это первый ваш опыт работы в музыкальном театре?

— Я работала в музыкальном театре с 1979 по 1982 год. Это было важно и интересно. Музыкального образования у меня только начатки, в музыкальной школе я проучилась три года и с большим облегчением ушла. Но кое-что мне удалось понять, кое-чему научиться позже. Во всяком случае образовалось какое-то представление о текстовой драматургии и о драматургии музыкальной.

Свою роль сыграло и то обстоятельство, что мой младший сын был тогда погружен в американскую джазовую музыку. Благодаря ему я встретилась и с этим музыкальным языком. Полюбила его.

Потом произошло еще одно событие, ставшее для многих поворотной точкой, — «Иисус Христос — суперзвезда». С «Доктором Гаазом» я и пыталась поначалу пройти именно по этому пути. Когда я писала либретто, то была сориентирована скорее на музыкальный язык Эндрю Ллойда Уэббера, на рок-оперу. Но вышло иначе. И мне очень нравится музыка, которую написал Алексей Сергунин.

— Ваши пьесы идут во многих театрах. Как драматургический опыт помог вам в работе с композитором?

— Никак и нисколько. Алексей работал с моими текстами, я ничего для него не меняла. Единственное мое запоздалое предложение уже не могло быть принято. А мне хотелось ввести две скрипичные партии для самого доктора Гааза. Известно, что он играл на скрипке. Ну такая музыка типа «Ах, мой милый Августин»…

— Вы заканчивали сценарные курсы для мультипликаторов. Опера и мультфильмы — искусства предельно условные. Какие особенности анимационного мышления могут пригодиться в опере?

— Это были даже не курсы, а семинар в Доме кино. Их проводили Владимир Голованов и Александр Тимофеевский, приглашали они лучших мастеров, а общение с талантливыми людьми — всегда подарок жизни.

Чему научилась? Ничему, кроме одного: поняла, что такое есть эпизод. И что он — азбука любого драматургического текста. И вообще текста. Понимание этого нужно каждому, у кого есть амбиции стать автором чего бы то ни было.

— Насколько музыка важна в вашей жизни?

— Чем дальше, тем больше. На днях ко мне приехали погостить внуки, которых я, к сожалению, довольно мало вижу. И девятилетний первые два дня мне все время «показывает» свою любимую музыку, а я ему — свою. Он мне симфонию Моцарта № 40, я ему — Трехголосые инвенции Баха. У меня дома инструмента нет. Он на YouTube мне что-то находит, что выучил, слушаем вместе, он горестно мне говорит: «Нет, в таком темпе я не могу»… А я‑то никак не могу… И уже не смогу.

— Слушаете ли вы современную академическую музыку?

— Я даже не знаю, что вы называете современной академической музыкой. Я очень медленно осваиваю музыкальное пространство. Многие годы мне хватало Баха, Бетховена, Рахманинова. Только последние годы стали уши открываться навстречу «другой музыке». Наверное, Пярт какие-то двери открыл. А вот последнее время и Мартынова слушать стала. Словом, хорошо быть человеком малообразованным и открытым.

— Главный герой вашего романа «Лестница Якова» занимается музыковедческой теорией. Почему вы наградили своего героя именно этой наклонностью?

— Думаю, от зависти. Дед мой, изображенный в книге, изучал теорию музыки, это была одна из двух его основных профессий. А мне от него ни ушей, ни памяти не досталось. Самую малость. Всю жизнь музыкантам и завидую.

Дмитрий БАВИЛЬСКИЙ, The Art Newspaper Russia, — специально для «Новой»

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow