Руководителям этого государства свойственны общие черты, несмотря на то, что они происходят из разных эпох и различных слоев общества. Мелкое сумасбродство императора Павла, терзавшего людей дурью о правилах ношения косичек и запрете круглых шляп, продолжается холодной жестокостью Николая Первого, на протяжении десятилетий неутомимо душившего Россию. Его правнук Николай Второй ничего ни в чем не понимал, расстреливал людей перед своим дворцом, затеял две войны и обе проиграл, ненавидел интеллигенцию и отчего-то считал, что его любит народ, — этими чертами и поступками он близок деятелям современности. Косность мысли, узость взгляда, непонимание жизни и истории, презрение к людям, уверенность в том, что интересы государства выше человеческой жизни, — отчетливо явлены нам в царях, генеральных секретарях, президентах. Империя или республика, царь или генсек — в России это все равно. Это одна и та же власть, она только переодевается со временем.
Вневременная суть государства-монстра являет себя в символах и знаках. На фасадах учреждений республиканской России висит двуглавый орел с короной, то есть герб России императорской. Перед зданием Совета министров республики стоит памятник царскому министру Столыпину, врагу республиканских установлений. На первый взгляд — бред. На второй — вовсе не бред, а признание того, что формы существования государства не важны, не имеет значения, какими картинками оно себя украшает и какими флагами расцвечивает. Важна его суть.
Выбор Столыпина как героя государства говорит о многом. Лев Толстой прямо писал о «двух главных скрытных палачах»: Петре Столыпине и Николае Романове. Еще будучи губернатором в Саратове, Столыпин подавлял крестьянские волнения. Владимир Короленко в своих статьях дал жуткие картины таких карательных экспедиций. Казаки ставили людей на колени в снег и хлестали нагайками. Рассыпавшись по улицам, с винтовками в руках охотились на людей, подстреливали их, как дичь. Будучи министром внутренних дел и премьер-министром, Столыпин людей вешал. Лев Толстой начинает свою знаменитую статью «Не могу молчать» словами о семи смертных приговорах и четырех казнях в один день: «И это продолжается не неделю, не месяц, не год, а годы».
В республике прав человека и уважения личности перед Советом министров должны стоять фигуры защитников людей Толстого и Короленко. Но там стоит провозвестник государственного террора Столыпин и своим стоянием на высокой тумбе в центре Москвы утверждает образ поведения государства на веки вечные: не меняться никогда, не уступать обществу ни в чем, быть жестоким и карать.
Выбор Столыпина в герои нынешней власти аргументируют тем, что он боролся против революции. Это неправда. Утверждение демократии в России сделало бы невозможной революцию. Но Столыпин делал все, чтобы демократии в России не было. Этот бюрократ с щегольскими усами поставил рекорд: разогнал две Думы, которые требовали представительного правления и амнистии политзаключенным, и на место настоящей Думы поставил усеченную, фальшивую. Он проводил политику террора, для которого военные суды казались ему слишком гуманными: на вызов свидетелей подсудимому отводился целый день! Поэтому он ввел в действие военно-полевые суды, которые состояли из четырех офицеров и в течение двух суток отправляли подсудимого на виселицу. Это была месть государства народу за то, что народ больше не хотел такого государства. И чем мстительней был террор, тем неизбежней становилась революция.
Столыпин мог говорить какие угодно напыщенные фразы про великую Россию, но своим террором именно он готовил великие потрясения. Он, сам того не понимая, был не антагонистом большевиков, а их предшественником. Он приучил страну к казням, сделал смертную казнь «бытовым явлением» (выражение Короленко). Его военно-полевые суды были предвестниками сталинских троек. Линия государственного террора в русской истории идет от виселиц Столыпина к концлагерям Ленина, от расстрела рабочих на Ленских приисках до расстрела рабочих в Новочеркасске.
Со времен Николая Первого русское общество и русское государство разошлись окончательно. Именно в те невыносимо душные годы возникло разделение на людей и власть, на «они» и «мы». Это разделение, снятое на короткие исторические секунды в начале девяностых, теперь вернулось снова. Смелые люди стоят сегодня в одиночных пикетах, выходят на улицы защищать свои дворы и парки, протестуют против войны на Украине, пытаются создавать настоящие, а не липовые профсоюзы. Государство в отместку проводит показательные суды, берет заложников, травит граждан омонами, удушает страну бедностью.
Длинный ряд жертв государства уходит за горизонт. Декабрист Лунин, найденный в ледяном остроге в чертовом краю завернутым в шубу и с кровью на лице; безымянные узники Шлиссельбурга, сходившие в камерах с ума на двадцатый год заточения; учительница Мария Ветрова, облившая себя керосином из лампы и поджегшая в знак протеста против тюрьмы; Наталья Климова, пишущая в камере смертницы «Письмо перед казнью»; толстовцы с вывернутыми за спины руками, которых полиция волокла в тюрьму, совершенно так же, как волокут в воронки пикетчиков сегодняшнего дня; умерший в лагерной больнице Галансков; подвергаемая пытке тюрьмой и судом Савченко — времена текут и меняются, но остается неизменным государство-палач и государство-тюремщик.
Методы насилия сохраняются через века, словно для того, чтобы показать нам, что природа государства не меняется. Николай Первый, объявивший Чаадаева сумасшедшим, был духовным братом Андропова, сажавшего диссидентов в психбольницы.
Повторяются ситуации, типы, отношения, методы, события. Депутат Государственной Думы Алексей Аладьин находился в заграничной поездке, когда произошел разгон Думы Столыпиным. Он остался за границей и читал там лекции с целью объяснить иностранцам происходящее в России. В Америке он призывал не давать займы царскому правительству до тех пор, пока в стране есть политзаключенные. Через сто с лишним лет в России снова есть политическая эмиграция, говорящая точно теми же словами, что и умерший в 1927 году в изгнании Аладьин.
Слова о необходимости другого отношения к людям и стране произносили в России на протяжении веков многие люди, от Радищева до Салтыкова-Щедрина, от Лунина до Толстого, от Муромцева до Сахарова. Их слова сливаются во времени в один сильный, страстный монолог. Ответ государства не менялся век от века. На желание воздуха — вот вам смрад черносотенного Охотного Ряда. На желание справедливости — изуверские суды. Так было в России конца девятнадцатого и начала двадцатого века, так происходит и сейчас. Даже в убийствах есть жуткое сходство. В июле 1906 года на пляже в Териоках черносотенцы убили депутата Герценштейна. Быстро выяснилась их связь с охранкой. В феврале 2015 года на мосту в Москве убили депутата Немцова. По странному совпадению следящие камеры были отключены.
Это государство перманентного запоздания в принятии самых важных решений, от которых зависит жизнь людей и страны. Запоздание проистекает из недостатка мысли, из дефицита понимания, из безразличия к людям, из презрения к стране, из маниакального властолюбия. О необходимости отмены крепостного права говорили на Комиссии по уложениям в 1762 году, но отмена последовала только сто лет спустя. Сто лет развития, отнятых у страны из-за косности и тупости государства! О законе, ограничивающем самодержавие, думал Александр Первый в начале девятнадцатого века, необходимость ограничения самодержавия понимал граф Лорис-Меликов, который в 1881 году создал проект конституции с началами представительных учреждений, — но ничего не было понято, принято и сделано. Еще сто лет развития выкинуто в мусорное ведро, еще тысячи загубленных, затравленных, задушенных без воздуха жизней, еще суды, ссылки, изгнания для тех, кто, жертвуя собой, говорил об очевидном.
Суть этого государства в том, чтобы быть тормозом, стоять спиной к будущему, противиться переменам до конца, до взрыва ненависти, до революции, до резни всех всеми, до Ипатьевского дома.
Это государство, проходящее через время с ледяным моноклем в глазу и в смазных сапогах, замучило всю русскую историю. Сев задом на лицо, оно сидит и не хочет вставать и уходить, эта разросшаяся в веках туша, внутри которой скопились полицейские фантазмы Бенкендорфа, александровская мечта о дружбе с собственной армией, крысиные мысли Победоносцева, ленинский рабкор и Рабкрин, сталинские садизмы, брежневские камни во рту и мозгу и сожранные в наше время люди и жизни. Его лечить надо, это государство, но оно не признает себя больным, а тех, кто говорит о необходимости лечения, снова, в который раз и который век подряд, гнобит в судах, держит в тюрьмах, гонит из страны в эмиграцию.
Никуда не деться от этого государства, которое завладело русской историей и топчет ее как может. Оно предстает как универсальная сила зла. Расстреливало поэтов, философов вывозило пароходами за границу как утиль, морило голодом до смерти своих собственных кормильцев, устраивало безумные военные поселения и пыточные лагеря — государство. Выгоняло писателей из страны и сажало инженеров в камеру, чтобы думали за пайку, — государство. В псковской тюрьме при одном царе, в Орловском централе при другом, в Бутырках при генсеке — одинаково било и мучило людей — государство. И крестьянские волнения в Саратовской губернии царский губернатор Столыпин подавлял с той же беспощадностью, с какой красный военком Тухачевский подавлял их в Тамбовском крае.
Дух Николая Первого, долговязого верзилы с узким лбом, Николая Палкина, по приказу которого тысячью ударов размоченных в соленой воде шпицрутенов забивали людей, витает над Россией, того самого Николая, который был жандармом Европы, кичился могуществом державы, довел страну до Крымской катастрофы и с горя умер.
Стабильность была его фетишем. Во имя стабильности он все свое царствование ничего не менял, ни цвет караульных будок, ни министра Клейнмихеля, которого за воровство ненавидела вся Россия. Ссыльных во имя стабильности держал в Сибири весь их немыслимый срок, Герцена во имя стабильности изгнал, а перед тем, как умереть, велел студентам в университетах носить каски и маршировать строем. Он только давил и душил, душил и давил, а больше ничего не умел, этот столб c глазами, эта говорящая на языке регламентов и инструкций ходячая шинель. Он правил со своей камарильей долго, упрямо и до конца, который оказался плачевным, потому что под вывеской стабильности страна сгнивала, сгнивали посевы и люди, дороги и дома, тела и души. И когда он умер, все до единого — западники и славянофилы, радикалы и консерваторы, англоманы и франкофоны, верующие и атеисты — почувствовали облегчение.
