На 91-м году жизни умер Владимир Немухин – «последний из могикан» нашего послевоенного неподцензурного искусства, живописец, график, скульптор, создатель коллажей и ассамбляжей. «Левый» авангардист и одновременно ортодоксальный метафизик. Участник всех громких акций нонконформистов и смиренный деревенский житель. Только сейчас становится понятно, когомы просмотрели и потеряли.
По счастью, в преддверии 90-летия художника (Немухин родился 12 ноября 1925-го года) прошлой весной Московский музей современного искусства сподобился устроить ему ретроспективу. Выставку с провокационным названием «Грани формализма» (для современного художника обвинение в формализме звучит не менее грозно, чем во времена Жданова) сделал Андрей Ерофеев, адепт contemporary art, сторонник самых радикальных художественных жестов и неутомимый переписыватель истории нашего искусства второй половины прошлого века. Так вот, он ещё раз попытался переписать эту ненаписанную толком историю, чтобы включить в неё творчество Немухина отдельной главой.
А словечко «формализм» - это комплимент. Немухину, родившемуся в крестьянско-мещанской семье, посчастливилось брать уроки у ассистента Малевича, раскаявшегося авангардиста Петра Соколова, в обход всех советских изостудий узнать, что такое сезаннизм, кубизм, футуризм и в 18 лет считать своей любимой книгой манифест Василия Кандинского «О духовном в искусстве». Когда Владимир Вейсберг, друг и соратник по арт-подполью, позже увидел первые натюрморты Немухина - кувшин с газетами вместо цветов на фоне стены, заклеенной газетами, с завистью сказал: «Володя, ты же самый старый формалист в Москве».
Этот «формалист» ещё раз продемонстрирует свою волю к поиску новых форм, когда под впечатлением от выставки молодых художников со всего мира в ЦПКиО им. Горького на VI Всемирном фестивале молодёжи и студентов он через год – в 58-м – напишет свою первую абстракцию «Весна в городе». И, может быть, первую нефигуративную картину в советском искусстве после торжества соцреализма в начале 30-х.
На счету Немухина – участие в «Лианозовской группе» (ему не нравилось это название, скроенное явно по лекалам ОГПУ), в «Бульдозерной выставке» (по необходимости, когда уже не было возможности публичного показа работ – «всякому человеческому состоянию рано или поздно приходит конец, и неопределённости тоже»), в других полуофициальных демаршах нонконформистов.
И одновременно – куча эстетических открытий сугубо неполитического свойства. Бывший абстракционист, Немухин прозревает в бытовых вещах тайный философический код. Замусоленные игральные карты, которые он видит на пляже на берегу любимой Оки (в отцовскую деревню Прилуки художник возвращается постоянно и даже подолгу живёт), становятся всеобъемлющей метафорой, знаком «дольнего мира», где судьба человеческая зависит от фатума, от того, как карта ляжет. Логика понятна – «я сызмальства иначе дышу, не в физиологическом, а в духовном смысле», говорил художник. Но эта доморощенная «прилукская» метафизика, характерная для всех шестидесятников – одно, а нарушение целостности живописного слоя картины приклеиванием на холст реальных карт – это совсем другое. Художественная революция в духе русского авангарда или западного дадаизма. Позже, уже в начале 90-х, Немухин перейдёт к совсем уж абсурдистским коллажам и ассамбляжам, которые можно упрекнуть во вторичности, если бы не «патриотические» названия «Утро в деревне» или «Композиция с изолятором». У нас ведь в любой ржавой консервной банке, которые с радостью использовал Немухин, Дух веет, поскольку хочет – и Немухин его улавливал с животной чуткостью. Недаром он как-то раз увидел себя во сне с остроконечной лисьей мордочкой.
Хочется закончить парафразом поэтической банальности. Формалист в России – больше, чем формалист. Хорошо это или плохо – бог весть.
Федор РОМЕР,специально для «Новой»
