Принципиальное отличие этих переводов сонетов Шекспира от существующих следующее. Ранее все переводы цикла опирались на комментаторскую традицию, восходящую к сэру Эдмонду Мэлоуну (XVIII век). Согласно традиции сонеты воспринимаются как некий связанный жесткой логикой цикл, практически любовная драма. Но ведь издание «Сонетов» было пиратским — самые правоверные шекспирологи согласны с тем, что автор к нему отношения не имел — сонеты некто передал издателю Торпу, либо выкрав шкатулку, либо воспользовавшись болезнью автора. В таком случае естественный вопрос — неоднократно поднимавшийся впоследствии — отчего мы должны воспринимать этот ворох разрозненных листков в качестве единого цикла?
К печати они вообще не предназначались. На протяжении многих лет автор мог писать стихи не только своим возлюбленным, но и кому-то еще — как вообще-то в жизни всякого стихотворца чаще всего и случается. По ходу перевода я от этой схемы отказался. К тому же в процессе работы и погружения в эпоху стало очевидным, что некоторые сонеты вообще не связаны с любовной линией: там есть посвящение Фрэнсису Бекону (практически первый отзыв на его только что вышедшие «Опыты»), есть отклик на сожжение Джордано Бруно и т.п.
Проблема, с которой я столкнулся в процессе перевода: некая противоестественная логика в последовательности сонетов. В связи с этим я допустил довольно радикальное предположение. Исходной точкой послужили финальные сонеты. 154-й является переводом с латыни, из Маркиана Схоластика, 153-й — развитием того же сюжета Маркиана, но с вкраплением элементов авторской обработки. Невозможно помыслить, что таков финальный аккорд едва ли не самого знаменитого стихотворного цикла в истории. Куда естественнее предположить, что это — ранние школярские опыты. Предположение подтверждается еще и тем, что в финале цикла автор молод, а в самых первых сонетах — жалуется на приближение старости и упадок сил. Логичный вывод: сонеты попросту были опубликованы в обратной последовательности. Если речь впрямь идет о выкраденной шкатулке, то самые ранние опыты (вообще автором к печати не предназначавшиеся) лежали на самом дне. А издатель Торп попросту опубликовал стопку листов в том виде, в каком они попали к нему в руки. Тогда естественно рассматривать цикл в обратной последовательности.
При этом многие натяжки и искусственные построения комментаторов попросту отпадают. Но со стопроцентной гарантией исходить из того, что мы имеем дело с обратной последовательностью, тоже некорректно. Автор мог заново обращаться к сонетам, последовательность могла сбиться и перепутаться.
Короче, в процессе перевода я исходил исключительно из словарей английского елизаветинской эпохи, не обращая внимания на искусственные построения толкователей. Кажется, что-то получилось.
Естественно, будет критика со стороны правоверных шекспироведов. Я сторонник рэтлендианской версии авторства, но активно утверждать ее в комментариях не намерен: тогда спор вокруг «шекспировского вопроса» отвлечет внимание от самих переводов.
Новый перевод явно не решит проблем авторства и не разгадает многочисленных загадок сонетов. Но он, по крайней мере, очистит их от многочисленных искусственных, притянутых за уши толкований. Естественно, поставив новые вопросы, решить которые с налета просто невозможно.
Виктор КУЛЛЭ
15.
Когда я думаю, что всякий рост прервётся — сколь ни совершенен плод; что мир — лишь сцена, где по воле звезд спектакль непредсказуемый идет: людей, как и растенья, власть небес то поощрит, то сгубит без труда. Едва расцвел — и тотчас же исчез, забылся, не оставив и следа. Непостоянству мира смертный враг — та молодость, которой ты богат. Чтоб ясный полдень погрузить во мрак, вступили в сговор Время и Распад. Любя, я с Временем вступил в войну: оно тебя ограбит — я верну.
19.
Прожорливое Время! когти львов сточи, у тигров вырывай клыки, принуди землю жрать своих сынов, и Феникс в собственной крови сожги; пусть длится лет и зим круговорот, пусть бег твой благо обратит во вред, пусть целый мир увянет, пусть умрет — лишь одному злодейству мой запрет: не прикасайся на бегу пером к чистейшему челу любви моей. Пример красы тем, кто придет потом, морщинок сетью осквернять не смей! Не внемлешь? что ж, не устрашусь вреда: в стихах любовь навеки молода.
25.
Пусть прихотью созвездий знаменит другой. Ему — рукоплесканий шквал. А я безвестен. Славы путь закрыт — иную радость для себя познал. Любимцы государей — как цветы календулы: коснется солнца свет — раскроются. Но гибельность тщеты в том, что оно нахмурится — их нет. Могучий воин, чьим победам счет утрачен, — поражение познав, былые подвиги перечеркнет, лишится славы и законных прав. Люблю. Любим. И в этом — благодать: любви у любящего не отнять.
30.
Когда безмолвных мыслей трибунал напомнит то, чего простыл и след, я мучусь всем, что некогда желал, горюя о растрате лучших лет. Глаза сухи — лью слезы всё одно: о тех друзьях, что канули во тьму, о муках страсти, что изжил давно, о многом, что незримо никому. Все горести минувшие тогда итожу — список долог и уныл — оплакиваю заново счета, как будто прежде их не оплатил. Но стоит вспомнить о тебе — стократ восполнен перечень моих утрат.
43.
Прикрою веки — зорче станет взгляд. Глазам дневная скука ни к чему, а в снах — они к тебе привычно мчат, и зрением ночным пронзают тьму. Но если даже тень твоя светла, способна озарить ночную тень, каким бы праздником ты стать могла, затмив своим сияньем ясный день? Каким бы счастьем стала ты для глаз, явившись во плоти средь бела дня, коль тень несовершенная сейчас — в ночи — источник света для меня? День ночью стал, ночь обернулась днем — ведь там, хотя б во сне, мы вновь вдвоем.
49.
Настанет день (о, если б не настал!), когда долготерпенью выйдет срок и ты решишь ускорить наш финал, благоразумно подведя итог. Когда — совсем чужой, свободной от — лучами глаз по мне скользнешь едва. Любовь, в былом раскаявшись, найдет для сдержанности веские слова. Но я, готовясь к проклятому дню, смог осознать, чего я стою. Сам с готовностью себя же обвиню, охотно приговор исполнить дам. Ты разлюбила — к вящему стыду причин любить и впрямь я не найду.
55.
Ни мрамор, ни надгробия владык не станут долговечней этих строф. В стих облаченный — более велик, чем камень, что пятнает грязь веков. Война низвергнет статуи, раздор с землёй сровняет каменщиков труд — ни Марса меч, ни яростный костер из строк моих твой образ не сотрут. Презрев вражду и смертный приговор, ты будешь вечно двигаться вперед и жить в глазах потомства — до тех пор, пока наш мир к концу не подойдет. Жить в строках, в тех, кто так тебя любил, — пока на Суд не встанем из могил.
64.
Я видел: время варварской рукой крушит веков ушедших гордый вид, ровняет башни мощные с землей. И бронза перед ним не устоит. Я видел: океанская волна терзает сушу как голодный зверь, и море обнажается до дна — приростов не бывает без потерь. Я видел смуту, зревшую в стране, безумцев, приближавших свой уход, — и зрелище руин сказало мне, что Время алчное любовь пожрет. Смерть не страшна — я вскоре встречусь с ней. Мысль, что умрет любовь, — куда страшней.
66.
Пресытясь настоящим — как воды в пустыне — смерти клянчит нищеброд. А праздник — тем, кто не познал нужды, а верующий под присягой лжет, а благородство рядят в мишуру, а честь девичья — ставка на кону, а совершенство вновь не ко двору, а мощь у власти немощной в плену, а у искусства вырезан язык, а блажь к талантам истинным глуха, а честный разговор смешон и дик, а благо — на посылках у греха. Пресытясь, я бы смерть испил сполна — страшусь: любовь не выживет одна.
Перевел Виктор КУЛЛЭ
