Очень хочется, чтобы обо мне люди думали хорошо, — это Ламехову с его биографией ничего не угрожает, а мне, журналисту, из чего репутацию строить, из каких таких подвигов, которые не стыдно предъявить человечеству? Только за его, Ламехова, счет и строить, за счет знакомства с ним, за счет того самого коньяка, который таки удалось выпить вместе.
Раз уж бесконечным образом повезло когда-то — оказаться с блокнотиком где-то недалеко и даже быть благосклонно замеченным в своих бессмысленных занятиях.
Осенью 1983-го почти шесть десятков наших судов вмерзли в лед в Чукотском море. Шли спасательные операции с неясным исходом, Минморфлот, которому хвастаться было действительно нечем, намертво блокировал информацию о происходящем, а группе журналистов, все-таки добравшихся до Певека, каждое утро выдавали лишь по страничке официального коммюнике и старались не выпускать из гостиницы.
Так получилось, что я в командировку из Москвы вылетел позже конкурентов из других газет, поэтому об установленном для журналистов режиме не знал. На левом самолете добрался до Мыса Шмидта, и там неожиданно повезло: обманул командира вертолета ледовой разведки, и тот забросил меня на борт атомного ледокола «Леонид Брежнев» (первоначально и впоследствии — «Арктика»).
И вот, ощутимо подталкивая в спину, ведут меня непосредственно к капитану, как раз Ламехову. Сидит Ламехов за столом в своей каюте, невысокий, плотный, руки не подает, не здоровается. Кто такой? Да вот, журналист, из «Комсомольской правды». Документы!.. Пожалуйста. Где допуск для работы на атомных судах? Да понимаете, я так быстро собирался… Может, в виде исключения, ведь «Комсомольская правда»… «Да ты, парень, что? — интересуется Ламехов. — Совсем больной?» И резюмирует: «Я тебя сейчас должен сдать гэбэшникам, но вместо этого дам под зад коленом и отправлю ко всем чертям обратно на Мыс Шмидта. И это, — говорит, — единственное, что могу для тебя сделать. И не надо благодарить. Всё, свободен!»
— Вот как вы со мной обращаетесь, да? А ведь вы мне деньги должны…
Ламехов видит, что я действительно сумасшедший, «больной», используя его терминологию. Но есть же и пределы человеческому терпению. Одним словом, глаза у капитана нехорошо так прищурились и привставать из-за стола он начал. А слов необходимых все еще не находил, так что я успел объясниться.
Дело в том, что лет за пять до того был на пробном рейсе атомохода «Арктика» мой друг Алик Шумский, а в 80-м погиб в автокатастрофе. И я собирал посмертную книжечку его репортажей. И поместил в нее один из материалов как раз с «Арктики». Книжка вышла. Опубликовали о ней в газете короткий анонс, и приходит письмо из Мурманска — от Ламехова Анатолия Алексеевича: «С ужасом узнал о гибели прекрасного парня… Если можно, прошу выслать мне экземпляр его книги… Оплату гарантирую». Цена, конечно, была даже по тем временам не запредельная — 10 копеек. Вложил я ему в конверт два экземпляра, приписал, что как-нибудь сочтемся — при встрече, и забыл думать.
А теперь и говорю, что встреча состоялась, давайте сводить счеты. Он еще раз изменился в лице, закрыл дверь, достал бутылку коньяка, мы выпили.
Я, естественно, канючу: ну давайте, давайте меня оставим.
Помолчали. Ну ладно, говорит, попробуем. Пошел в радиорубку, связался с начальником штаба спасательных работ в Певеке — Майнагашев Бронислав Семенович, знаменитый на всех морях человек, начальник главка в министерстве. Ламехов ему объясняет: так, мол, и так, прибыл журналист из «Комсомольской правды»… Тот кричит: «Ты с ума сошел!.. Какой журналист? Он самозванец!.. Нет никакой «Комсомольской правды» — вот у меня весь список передо мной. Гони его!..»
И ЛАМЕХОВ МЕНЯ ОТБИЛ! Уговорил Майнагашева, чтобы тот запросил министра Гуженко о личном его насчет меня распоряжении. И распоряжение министра дня через четыре — пришло! Под полную ламеховскую ответственность.
В общем, так я и оказался на борту атомохода в самый острый момент крупнейшей в истории мореплавания спасательной операции. И все видел. По утрам выходил на ходовой мостик и говорил:
— Анатолий Алексеевич! Шпиону и диверсанту присутствовать разрешаете?
— Присутствуй, шпион.
А на мостике по громкой связи совершенно мистическое:
— Брежнев, Брежнев, ответьте Ленину!
Ну два ледокола, понятно…
И — совсем рядом, по льду, грязно-желтый медведь несется параллельным курсом. Только чуть быстрее, чем мы, конечно…
Красота да и только.
С нами — два новейших дизель-электрических ледокола финской постройки, «Ермак» и «Макаров» (на всех вместе — 159 тысяч лошадиных сил, из которых 75 тысяч — наши). Впереди — два задавленных льдами танкера — «Уренгой» и «Каменск-Уральский». И в них — то самое горючее, которое как раз в эти дни кончается в Певеке. И кроме как из этих танкеров, ждать горючего в Певеке неоткуда.
И бесконечные попытки ледоколов прорваться к спасаемым, перестроения, заходы то с одной стороны, то с другой, и снова, и снова медленно ползет вдоль бортов по льду темная трещина, и вывороченные двадцатипятитысячетонным телом атомохода глыбы так же медленно поднимаются на два-три метра, острыми обколотыми углами уходят назад, в бурлящую воду. В двадцатиградусный мороз от воды из-под носа корабля поднимаются клубы пара, весь корабль дрожит, будто его тащат по стиральной доске.
Зашел в штурманскую рубку, списал с приборов координаты: 68°36’ северной широты, 177°53’ западной (мы ведь уже в другом полушарии) долготы.
Только что «Макаров» смог взять на буксир «Каменск», еще час ушел на то, чтобы пробраться вдоль их связки вперед, в голову составившегося каравана. А когда пробрались, сами завязли, казалось бы, на ровном месте, в уже прорубленном канале — за это время его успело поджать, и льдины, расколотые накануне, опять спрессовались.
И очередной неприятностью стал лопнувший буксир между «Макаровым» и танкером. Потом на этом же месте он рвался еще четыре раза…
И я опять зашел в штурманскую рубку, опять списал координаты. За сутки мы не продвинулись к Певеку ни на милю.
И прошло еще двое суток в остановках и возвращениях. Ледоколы застревали в «каше», и атомоход то обкалывал лед вокруг каравана, то «вышибал пробки» в успевших затянуться старых своих каналах. И чем это все закончится, не знал никто.
Ощутимо холодало. В Певеке кончалось горючее…
А потом, несмотря на разрешение министра и заступничество Ламехова, меня с атомохода все-таки вышвырнули. И я вернулся в Москву, где моя газета напечатала огромный репортаж на бессильную зависть всем конкурентам. А Ламехов (уже без меня) все-таки вытащил танкеры и привел их в Певек. И остальные суда вытащил. И военных (о которых в публичном пространстве, конечно, и речи не было) вытащил. Его радиограммы с Чукотского моря зачитывались на заседаниях Совмина страны в качестве первостепенной важности новостей, а по итогам операции присвоили ему Героя Соцтруда — в дополнение к ордену Октябрьской Революции за знаменитую экспедицию 1977 года, когда «Арктика» стала первым в мире надводным кораблем, достигшим Северного полюса. И произошло это, между прочим, 17 августа в 4 часа 3 минуты по московскому времени — во время вахты старпома Анатолия Ламехова.
Потом он командовал другим атомоходом — «Россия», водил караваны по Северному морскому пути (в том числе совершил рекордную сверхраннюю проводку) и даже возил иностранных туристов на все тот же Северный полюс. А в 1994-м в том же Чукотском море едва не произошла такая же, как в 83-м, катастрофа, хоть и меньших, конечно, масштабов, и ледокол Ламехова так же стал главным в спасательной операции. И тоже всех спас. И премьер Черномырдин вручил Ламехову орден «За заслуги перед Отечеством».
…И еще у него есть удивительная награда — медаль от моряков-подводников: «Ветерану Холодной войны на море». Ее название не надо понимать как метафору.
