Олег Каравайчук

(из неопубликованного интервью с культурологом Сергеем Чубраевым): …Гений — это род человека, который уходит в одиночество, в невероятно скромную жизнь и невероятное служение, преданность своей врожденности. Он, как цветок, который никуда не перебегает и ни к кому не стремится. Фиалка не стремится понравиться розе, та ее не поймет. Фиалка только к фиалкам идет. Вот это чувство самопожертвования, оттого что ты рожден музыкантом или живописцем, оно и дает в итоге этот огромный цветок. Плод, который уже может быть и бессмертным.

Олег Грабко

директор и генеральный продюсер рекорд-компании Bomba-Piter: — Он говорил о себе: «Я гений», говорил спокойно, без всякой иронии, без смущения. Просто гений и всё. После него осталось много неопубликованных записей, он все время что-то сочинял. В основном это спонтанные импровизации, которые он играл у Пиотровского в Эрмитаже, Пиотровский давал ему такую возможность. Понятно, что он человек, укорененный в петербургской культуре. Но мне кажется, ему по большому счету все равно было, что Питер, что Москва, что какой-нибудь другой город. Он постоянно фантазировал, хотел, например, поехать на Таити обучать папуасов музыке. И мне предлагал все время: «Поехали, настоящая музыка там, та, которую играли тысячи лет назад». Мне, как музыкальному издателю, было с ним очень сложно. Как только Каравайчук заканчивал работу, она переставала его интересовать. Его почти невозможно было заставить послушать собственные записи. Поэтому у нас с ним так много незаконченных работ. Есть люди, которые живут творчеством, и окончательный продукт этого творчества их интересует меньше всего. Мне всегда хотелось издать его киномузыку, но разговаривать с ним об этом было — как разговаривать с космосом. Если ему переставало быть интересно, он просто разворачивался и уходил. Или говорит-говорит по телефону, а потом вдруг отключается, и даже гудков нет. Я не могу и не хочу выделять что-то одно из того, что он сделал. Самое значительное — то, что он прожил эту жизнь, был на этой земле. Это такой Маленький принц, который прилетел и улетел. Нам повезло, что он пересекся с нами на время.

Сергей Чубраев

культуролог, продюсер, коллекционер: — Я много лет собираю свидетельства о Курёхине. Взял несколько сотен интервью, и без Каравайчука, с которым они дружили, было не обойтись. Хотел снять его, но тогда, это было лет 5 назад, он очень осторожно относился к видеокамерам, и у меня ничего не вышло. А потом как-то случилось, что его некому было отвезти после концерта домой. Я поехал с ним, мы разговорились, и я стал по мере сил ему помогать: привозил продукты, лекарства, возил на репетиции, на концерты и встречи. Бытовая сторона жизни волновала его мало, он был очень непритязателен. Постоянно что-то сочинял, слышал музыку, думал о ней. Олег Николаевич не был ни сумасшедшим, ни эксцентриком. Это был сознательный выбор — жить, отказываясь практически от всех земных благ. Свободный человек в очень несвободной стране. Он прожил нелегкую жизнь, не имел семьи, годами находился под запретом. И конечно, это отложило отпечаток на его характер. Но я не помню, чтобы он жаловался на непризнание или ругал власть. Гораздо больше его расстраивало, например, что не удалось в свое время поработать с Тарковским. Произошла какая-то накладка, они не поняли друг друга, и сотрудничество не состоялось. Вот из-за этого он, правда, переживал. Он был вечно окутан какими-то легендами, но думаю, что большинство из них соответствовало действительности. Когда Каравайчук был ребенком, у него арестовали отца. А его самого потом вызвали в Кремль играть перед Сталиным на рояле. И ему удалось таким образом вытащить отца из лагерей. Как он мне рассказывал, отец не сидел полный срок. Я несколько раз пытался его об этом расспросить, но он сразу прекращал разговор. Один раз только подтвердил, что да, действительно, играл в Кремле, потом Сталин пригласил его на ужин и подарил «Стейнвей». По слухам, это был огромный белый рояль. Но Каравайчук ужасно ругался и говорил, что это глупость и миф. На самом деле «Стейнвей» был черный.

Александр Кушнир

писатель, журналист: — Две недели назад на Beat Film Festival показали фильм Андреса Дуке «Олег и редкие искусства». Он удивительно вовремя подвел черту. Испанцы сделали то, что должны были, но не сделали наши документалисты. Там, в этом фильме, хорошо видно, насколько он был несовместим и с советской реальностью, в которой прожил большую часть жизни, и с постсоветской. У него тэги такие: Эрмитаж, императрица Екатерина, Шопен… Есть он, есть рояль, есть какие-то остатки имперской роскоши. А все остальное где-то далеко внизу, сильно на втором плане. Как-то он приехал в Москву на заседание Союза композиторов, куда его вроде бы собирались принять. Вошел, говорит: «Здравствуйте, я из Питера. Извините, что опоздал. Я хотел сказать, что вы все здесь уроды. Всего хорошего». Повернулся и вышел. Ему с ними было не по пути. В плане личной и творческой свободы это самый крайний фланг. Есть у нас так называемое независимое искусство. Так вот он был независимее независимых, если так можно сказать. В карьерном плане ему, мягко говоря, не везло. Прижизненные издания можно перечесть по пальцам. Конечно, он написал кучу музыки для кино. Но за исключением «Двух капитанов» и еще двух-трех картин, все эти фильмы не обладали коммерческой судьбой, не были массово популярны. В его музыке огромная внутренняя красота, но большинство его мелодий трудно повторить, их невозможно напевать вот так вот, в быту. Плюс, конечно, характер. Он сильно выносил мозг, мало кто из режиссеров мог его выдержать. Думаю, что чем больше времени пройдет, тем сильнее будет востребована его музыка. Он уже при жизни стал легендой, а дальше она будет только расти. Не удивлюсь, если через 50 лет люди будут считать, что такого композитора не было, а всю эту историю придумал Курёхин.

Александр Маноцков

композитор: — Легче легкого считать его кем-то вроде городского сумасшедшего или придумать еще какое-то объяснение в том же духе. При этом любые его слова, а последнее время он фактически пророчествовал относительно культуры и истории человечества, растут из глубины, нам неведомой. И в этом смысле он даже важнее для нас, чем музыкант. Его музыкантство работало как витраж на пути света. Витраж может изображать одно, может другое, но, когда мы смотрим на него, мы смотрим на солнце. Имело значение не то, как именно он располагал ноты во времени. Важно, что он транслировал через эти сочетания нот, это очень мощно. Музыкальный материал его нарочито цитатен, но суть не в материале, а в том, как он играл, каким образом приводил рояль в резонанс. Его наследие — это скорее непрекращающееся эхо его живой игры, чем материал, который мог бы сыграть и кто-то другой. Важно, что это делал именно он. Этот тип музыканта встречается очень редко: человек одновременно является и композитором и исполнителем, и до такой степени это нераздельно, что ему даже не нужно заранее сочинять. Если занотировать его импровизацию и предложить сыграть даже очень хорошему пианисту — ничего не получится. Материал, которым он пользовался, — это тезаурус европейской музыки, усвоенный им еще в молодости, и освоенный как свое личное пространство, плюс тактика превращения любой «ошибки» в элемент ткани. Но сквозь этот как бы слабый материал всегда сияла его «нота», о которой он часто говорил в последние годы. Моя любимая запись — там, где он играет медленные сходящиеся и расходящиеся гаммы. Это совершенно гениальная музыка, и работает в ней именно сочетание внутреннего сияния с внешней нарочито небрежной простотой. Каким образом зародилось и выросло это сияние — загадка. Придешь, бывало, в уныние, и тут встретишь его на Васильевском, и эта его походка с размахиванием рук, свитер, берет, очки — всё это отзывалось в сердце радостью. Стыдно было унывать на его фоне. Даже его физический облик говорил о максимальном претворении духовного в телесное: половина моих соратников по музыке давно перекочевала в иной мир, а он не менялся десятилетиями. Такое ощущение, что Каравайчук был всегда и будет всегда. Именно поэтому все сейчас в таком ошеломлении от его ухода. Казалось, что он никуда не денется. Мы уйдем, а он останется говорить и играть.