(М)Ученик литературы

В новой книге Андрея Зорина наглядно показано, как литература может погубить человека. И что нужно делать для того, чтобы этого не произошло

Считается, что Андрей Тургенев послужил прототипом Ленского. А. Зорин уточняет, «что таившийся в Андрее Тургеневе Онегин убил своего Ленского». Тем более что обстоятельства смерти Тургенева таинственны и непонятны: запутавшись в любовных отношениях, он сгорел за два дня сильнейшей простуды. Гулял под дождем, лег спать в мокром мундире, заболев, ел мороженое, а вот врача позвать позабыл. Если это и самоубийство, то какое-то странное, хотя и напрямую отсылающее к обстоятельствам гибели гётевского Вертера. Его Тургенев знал наизусть и даже пытался переводить на русский. Впрочем, не перевел. Бросил. Тургенев ничего не заканчивал, за что брался. При жизни его вышло всего три стихотворения и горсть переводов. Неопубликованное наследие Андрея Тургенева, прожившего 22 года, немногим больше. Главная ценность, оставшаяся от «пилотного экземпляра романтической эпохи», как его называет А. Зорин, — письма и дневники (до сих пор целиком не опубликованные) 1799—1803 годов, исследованные самыми выдающимися филологами: от Александра Веселовского и Юрия Лотмана до Владимира Топорова и Вадима Вацуро.

Интерес великих литературоведов к достаточно проходной фигуре понятен. Во-первых, Андрей Тургенев — фигура незатасканная. Во-вторых, биографические и эпистолярные бумаги «обычного человека» позволяют проникнуть в эпистему (свод представлений) пограничной эпохи перехода от классицизма к романтизму, проходящей, как показывает Зорин, по жизни конкретной личности. Тургеневу было просто нести груз обстоятельств (влюблен в младшую сестру, обещанную его старшему брату, хотя жениться заставляют на средней), когда они легко ложились на готовые литературные образцы. Из того же Гёте или же из Руссо, Шиллера или Стерна (ну или же Карамзина, чьи произведения создали матрицу восприятия просвещенному обществу рубежа столетий). Гибель Тургенева, считает А. Зорин, связана с тем, что наступали новые времена, а текстов, подсказывающих, как себя вести, еще не было.

Судьба и дневник Андрея Тургенева возникают лишь во второй половине этой остроумной книги, за название которой автор благодарит Льва Рубинштейна. В первых главах А. Зорин объясняет, что такое «эмоциональная история» и почему ее так интересно изучать: все наши эмоции и реакции на них живут в культуре и вызваны членством в «эмоциональных сообществах», а также матрицами, которые культура вырабатывает с помощью искусства. Дальше А. Зорин массу страниц посвящает источникам, влиявшим на мироощущение своего героя. Здесь и русский придворный театр, и книги Карамзина, адаптировавшего к русским осинам особенности западного мировосприятия. Главным действующим лицом оказывается сама императрица, сочинением пьес боровшаяся с тайными обществами и пытавшаяся воспитывать самостоятельно мыслящих, «внутренне ориентированных» людей.

Все эти эпизодические герои, реконструированные по книгам и первоисточникам, изящно отыгрываются во второй части «Появления героя», превращающегося из блестящей филологической монографии в увлекательный роман. Книга А. Зорина — не только глубокое исследование, но и публицистическое выступление на злобу дня. Кажется, годы труда и сотни проанализированных страниц нужны ему, чтобы сформулировать насущное: сегодня «человека, пытающегося руководствоваться набором исходных принципов, вытесняет в качестве господствующего типа человек, строящий свое поведение на основе меняющихся ожиданий ближайших референтных групп».

«Здравствуй, Вульф, приятель мой!»

Биографические заметки и дневники соседа Пушкина по Михайловскому читаются как увлекательный исторический роман

Алексей Вульф начинает вести дневник (публикаторы считают, что с подачи Александра Сергеевича, его соседа по Михайловскому) в 23 года. Вульфу выпадет длинная жизнь, дружба с Пушкиным и Языковым, военные походы и прозябание в деревне, где любвеобильный Вульф завел нечто вроде гарема: отношения с женщинами — единственное, в чем он мог конкурировать с великими поэтами, и самое важное, что интересовало Алексея Вульфа, давало ему силы жить. Правда, почти сразу он попадает на военную службу, участвует в военных походах, детально им описанных, во время Турецкой войны и Польского восстания. Из-за чего постоянно пишет о пятилетних муках воздержания, заполненных походным бытом, запойным чтением и игрой в карты. В Вульфе есть не только талант, но и азарт, темперамент, движущий по жизни автора и подзаряжающий его читателя.

Мы-то привыкли, что «люди пушкинского круга» должны быть в гуще литературной и политической жизни, думать о «судьбах Отечества» и писать стихи, тогда как Алексей Вульф занят сугубо частными, бытовыми делами. Литературой он не занимается, хотя много читает, детально анализируя журналы и книги, а стихи регулярно цитирует. Чужие тексты дают Вульфу основу для самовыражения.

Он — представитель и сторонник нормы, чем нам и интересен: дневники 1827—1842 годов погружают в глубь давно закончившейся эпохи с ее взглядами и особенностями, максимально отличающимися от наших. Уже хотя бы поэтому автор текста, описывающего естественные для себя телодвижения (кодекс любовного поведения, позволяющий наставлять рога мужу очередной возлюбленной в его присутствии; ну или ненависть к «либералам», особенно ярко проявившаяся во время польского похода), кажется нам оригинальным. Тем более что стиль Алексея Вульфа обладает безусловными литературными достоинствами.

Дружба с Пушкиным, чей голос и мысли постоянно проступают сквозь его собственные мечты и чаянья («…приехав в конце 27 года в Тверь, напитанный мнениями Пушкина и его образом обращения с женщинами…»), братство с Языковым, которому он постоянно пишет письма, да всё никак, месяцами, не может дописать, — не прошли даром. Регулярно ругая себя за лень, время от времени Вульф останавливается и вспоминает, что произошло с ним за пропущенный период. Особенно интересно наблюдать за дневником судьбоносного 1829 года (когда поддался на материнские уговоры и попал в действующую армию), ретроспективно восстановленного по записной книжке. Тогда тетради перестают делиться на короткие ежедневные заметки, записи идут сплошняком, окончательно превращаясь в исторический роман. Герой его интересен, помимо прочего, еще и тем, что не ищет оправданий своему бездействию. Просто живет как может. Как умеет.

При этом много чего видит и много чего понимает: «…Созревший народ никогда не останется в рабстве и неволе: тому нет примера в истории. Преждевременные же попытки только удаляют от желанного времени…» Литературная интонация этих бумаг задается, впрочем, уже в самом начале: Алексей Вульф начинает вести дневник с описания своей семьи и рода, родителей и близких. Биографические сведения перемежаются актуальными событиями — интрижками (например, с Анной Петровной Керн) и дружескими попойками, а также воспоминаниями об учебе в Дерптском университете. Несмотря на некоторую монотонность жизни, в которой не так уж и много взлетов и падений, дневник Вульфа умудряется не повторяться. Сюжет, пронизанный личностными лейтмотивами, развивается от одной темы к другой, меняя ракурсы и обороты. Рядовые люди минувших веков, известные нам по табунам примечаний в собраниях сочинений классиков, выходят из тени, обнаруживая необщие выражения лиц и неповторимые рисунки судеб.

Дмитрий Бавильский, The Art Newspaper Russia, — специально для «Новой»