Сорок лет назад, когда я перебрался за океан с невольным багажом марксистских фантазий, Парамонов открыл мне глаза:

— Америка, — важно сказал он, — царство пролетариата.

— Как СССР? — удивился я.

— Ага, только там пролетариат проиграл, а здесь победил.

Сами американцы предпочитают считать свое общество бесклассовым.

— Это потому, — объясняли наши, — что никто не читал Пушкина и не умеет держать вилку в левой руке.

Несмотря на это, пролетарии, которые так себя здесь не называют, составляли гордость нации и делали все, что прославило Америку. В нью-йоркском храме американского бизнеса посетителей Рокфеллер-центра встречает фреска, которая была бы уместна и на ВДНХ: рабочие в спецовках строят индустриальную мощь страны. Среди них можно разглядеть и Линкольна — в цилиндре, но с мастерком.

Самому мне попасть в рабочие не удалось, хоть мы к этому готовились. Брат хотел продолжить карьеру окномоя, я — пожарного, остальные — подметать улицы, лишь бы на свободе. На месте, однако, выяснилось, что все эти занятия хорошо оплачиваются и доступны только членам профсоюзов.

Не попав в ряды пролетариев, я долго не умел их отличить, пока не переехал через Гудзон и не поселился в рабочем городе Эджуотер. Его история оказалась поучительной.

Сперва здесь, как всюду, жили индейцы, у которых голландский негоциант Де Врие купил кусок берега, где я теперь играю (плохо) в теннис. Через год часть белых съели, а часть бежала на Манхэттен и вернулась в разгар революции, чтобы устроить переправу. Потом наш городок стал курортом, рыбацкой деревней и, наконец, заводским поселком. До войны здесь выпускали «Форды», после — алюминий на огромной фабрике, занимавшей лучшую часть недвижимости с великолепным видом на Нью-Йорк.

От всего этого сохранился только вид. Индустрия исчезла, оставив пропитанный мазутом берег Гудзона и бетонный остов алюминиевого завода, некогда кормившего весь городок.

Его составляют набережная и две улицы. Одна — шоссе, другая — Подгорная, на которой располагалось жилье бывших пролетариев. Южная часть — победнее, и церковь здесь католическая. Северная — наш аптаун. Там селились инженеры и мастера. И церковь у них была протестантской. Улица, впрочем, одна, и дома похожи. С невысокими потолками, просторным крыльцом, на котором хозяева коротают вечера с пивом, и обязательным садиком, размером с песочницу. Там всегда растет что-нибудь несъедобное, чаще всего — розы. (Не желая выделяться, мы тоже посадили шесть штук, но добавили куст черной смородины, чтобы класть листья в маринад для грибов.)

Хотя наша улица и не называется Главной, она несомненно такой является, ибо здесь наглядно и ясно воплотилась американская мечта. Ее исчерпывает собственный дом с непротекающей крышей, горсть земли, белые соседи, приличная школа, безопасная улица, бейсбол по субботам, рыбалка по воскресеньям, отпуск у родственников, умеренный достаток и трезвый отец семейства. (О последнем заботилось начальство: пока завод работал, в Эджуотере не было винных магазинов.)

В сущности, это — тот пролетарский рай, который старая добрая Америка построила, а новая и злая — отобрала. Закрылись заводы и фабрики. На их месте, пользуясь видом из окна, выросли многоэтажки с квартирами за миллион. Чаще всего их населяют выходцы с Дальнего Востока, которые на той стороне Гудзона делают что-то непонятное с компьютерами, а жить предпочитают на этой. Они не пересекаются с нашей улицей, ибо Подгорная погрязла в прошлом. В Америке немыслимо спрашивать, за кого голосуют соседи, но у нас этого не скрывают. В каждом палисаднике плакат в поддержку Трампа или Сандерса.

Никого не смущает, что их избранники принадлежат к разным партиям, что один — республиканец, который хвастает своими миллиардами, а другой — демократ, обещавший их отобрать и, как Робин Гуд, раздать бедным. Все это не важно, потому что оба несут благую весть: Америка вернется туда, где она никогда не была, но куда всегда хотела — в бесконфликтные голливудские фильмы 1950-х.

Как?

Никак, потому что это невозможно. Но реальность — первая жертва демагогии. Особенно в нынешней избирательной кампании, которую отличают удивительные зеркальные эффекты, возникающие справа налево — от Трампа до Сандерса. Не замечая судьбоносных мелочей, не отвечая на конкретные вопросы, не снисходя до скучной статистики, популизм игнорирует подробности, которые и отличают политику от лозунга.

Америке, конечно, не привыкать. Историки напоминают, что подобная ситуация мучила страну на предыдущем витке ее развития, когда кризис поразил аграрный сектор, и класс фермеров (крестьян в Америке никогда не было) оказался почти ненужным. А ведь фермеры — свободные, независимые, на своей земле — были мечтой отцов-основателей. Джефферсон грезил о демократии земледельцев, способных построить страну без грязных городов и подлых банков. В его программе фермеры занимали то же место, что пролетарии — у Маркса.

Из этого ничего не вышло. Чем смелее утопия заглядывает в будущее, тем вернее она отстает от настоящего. Век назад в Америке было 40 процентов фермеров, сегодня — 2 (два!) процента.

Почему?

Потому что в 1966 году в Калифорнии 45 тысяч сельскохозяйственных рабочих собирали 2,3 млн тонн помидоров. А потом агрономы вывели продолговатые помидоры. С ними могла справиться машина, и множество сборщиков урожая остались без работы. Вняв их претензиям, Вашингтон отказался финансировать новаторские исследования агрономов, обрекающих людей на безработицу. Но это не помогло, и в 2000 году уже не два, а двенадцать млн тонн помидоров собирают уже не 45 000, а всего 5000 работников.

Это — не притча, это — история про луддитов, которые никогда и нигде не смогли остановить бег времени и вызванные им болезненные перемены, добравшиеся и до пролетариата. Полвека назад в Америке было 24 процента фабричных рабочих, сейчас — 8 процентов. И никакой политик не сможет остановить прогресс, раз с этим даже инквизиция не справилась.

Можно, конечно, как обещает Трамп, объявить тарифную войну Китаю, разрушив международную систему свободной торговли и отменив все достижения послевоенной политики США. Но такая радикальная мера приведет лишь к тому, что рабочие места уйдут в другие страны, где труд дешевле. Именно это произошло, когда подняли тарифы на китайские покрышки. Американцы стали покупать шины, изготовленные в Мексике, на Филиппинах и в Таиланде. Деньги не бывают глупыми. Они, как вода, текут туда, где цены на рабочую силу ниже. И возвращаются, когда и американских, и китайских пролетариев заменяют роботы, готовые работать даром и всегда.

Что делать?

Один из ответов предлагает Питтсбург. Эта некогда гордая столица стали гордится концертным залом с малахитовыми, как в Исаакиевском соборе, колоннами и университетом, расположенным в готическом «Кафедрале знаний», где (знаю по опыту) лекция легко переходит в проповедь. Но все это принадлежит прошлому, ибо сталь в Питтсбурге уже не плавят. Но вместо 5 тысяч безработных металлургов в городе появилось 60 тысяч новых рабочих мест в сфере биотехнологии. И — заодно — роскошный музей местного уроженца Энди Уорхола.

Конечно, не всем так повезло. Ржавый пояс Америки — печальное наследство ее индустриального прошлого. Бывшие заводские города бесспорно уродливы: кирпичные руины фабрик, пустые улицы, на единственной площади — заколоченный кинотеатр, обжорка с гамбургерами, ломбард и магазин «Любой товар за доллар».

Постепенно, однако, все и тут меняется. В брошенные индустрией поселки бегут из больших городов яппи, которым все равно где сидеть за компьютерами. В глуши расцветает антикварный бизнес. Оставившие конвейер пролетарии находят новое призвание — такую работу, которую не вывезешь за границу и не заменишь машиной.

Собственно, это произошло и с нашим Эджуотером, за те четверть века, которые я здесь прожил. Раньше вся Подгорная трудилась на алюминиевом заводе. Теперь здесь живут кровельщики, медсестры, водопроводчики, автомеханики, садовники, есть даже медиум-исцелитель.