Ученые подозревают, что человек может жить, как ворон, — двести лет. Эта перспектива не пугает меня, но заставляет задуматься: чем бы заняться, ведь запас любопытства и любви не изменится. Не так ли?
Страсти, метания, открытия, угрызения совести, ощущения потери и радости преодоления останутся позади. На земле, где только страх и войны не переводятся, будут стоять люди, так плотно, что движение, а значит, и общение сильно затруднятся. Им останется в тесном одиночестве вспоминать свою молодость и все еще живых стапятидесяти- или ставосьмидесятилетней давности любимых женщин и молча перерабатывать жиры, белки и углеводы.
Они не смогут упасть, потому что плотность толпы — шесть человек на квадратный метр — не позволит им. Они будут умирать в атмосфере, которую создадут без участия цветов и травы (им не останется места), как деревья (уничтоженные раньше), высыхая и не пугая никого, потому что естественная кончина — намного позже потери жизни — станет желанной.
Но желаний их никто учитывать не будет, поскольку за двести лет ученые, молодые и тщеславные, придумают способ достичь успеха в продлении жизни еще лет на сто, и люди будут продолжать обменные процессы в организмах, мешая своей смерти. А править ими будут те же самые негодяи или умельцы, которых двести пятьдесят лет назад они по безрассудству, темноте или умыслу избрали себе в вожди.
В больших странах еще сохранится простор для ходьбы: утром — в одну сторону, вечером — в другую, чтобы не сталкивались потоки. Продуктивное население естественного возраста ночью будет пробираться мимо спящей стоя толпы к рабочим местам, чтобы трудиться над проблемой продолжения жизни. Все рыбы, птицы и звери будут съедены, и роль мелких насекомых возрастет.
Тогда-то мир вспомнит замечательного энтомолога Виталия Николаевича Танасийчука, пришедшего полвека назад в Зоологический институт и севшего за небольшой стол у окна, выходящего на непарадные зады стрелки Васильевского острова, рядом с чугунным умывальником, ровесником питерского водопровода. Он и по сей момент, момент написания этого реферата его жизни, изучает и описывает двухмиллиметровую муху, названную им серебрянкой и так и именуемую в научных кругах.
Из трехсот видов этой самой мухи, обитающей на земле (и к моменту светлого, но тесного завтра имеющей шанс стать кормом для бесконечно долго и агрессивно живущей мировой толпы), чуть не две трети видов открыты Виталием Николаевичем. И кто же, как не он, точно скажет, какие из этих видов безвредные для никак не угасающего организма, а какие — внешне совершенно неотличимые от действительных виды — двойники, от которых пользы и вовсе никакой.
Ведь нет у вас ни микротомного ножа, ни опыта, ни знаний ведущего специалиста Зоологического института, ни умения сделать для определения вида необходимый препарат из гениталий насекомого. Да вы их и не найдете и съедите черт-те что по темноте своей.
А Танасийчук знает о мухе серебрянке все. Ну, во всяком случае, больше, чем кто бы то ни был в мире. А как он о ней писал!
«Глаза у серебрянок крупные, неправильно овальные, между фасетками заметны редкие, мелкие хеты».
Ах! Поэзия — страсть Виталия Николаевича.
Впрочем, у него было немало и других пристрастий: путешествия, археология, писание книг, фотография, спелеология et сetera.
Писание писем не входило в число увлечений. Просто он их писал. Среди русских интеллигентов традиционного толка это случалось часто.
…А ну-ка и я попробую (не претендуя на звание). Просто из приличия (на которое, впрочем, мне тоже претендовать слишком смело):
«Любезный моему сердцу и уму Виталий Николаевич, несравненный Чук! Это я откликаюсь на твои письма, которые получал на протяжении сорока лет нашей дружбы (с тех пор как покинул Питер), на которые никогда не отвечал, а иногда и не распечатывал вовсе, опасаясь упрека за молчание. Но упреков не было. Было радостное возмущение: «Мой дорогой, молчаливый друг!»
Теперь сподобился написать. Ну и как вместить в текст нашу совместную и твою отдельную жизнь, поражающую постоянством разнообразий?»
Я сижу на подоконнике в ЗИНе, где Танасийчук проработал пятьдесят лет. В окне — шпиль Петропавловского собора, на который у меня хватило ума когда-то забраться без страховки, чтобы увидеть ангела вблизи еще при жизни, стрелка Васильевского острова, грязноватый снег, прочерченный параллелями трамвайных путей, серая вода Невы в полыньях… Вниз по лестнице — Зоологический музей со скелетом кита, чучелами животных со всего света и, кстати, того самого слона, которого по улицам водили, как видно, напоказ — место для встреч серьезных разведчиков. Скажем, у моржа — в полдень.
А и мы разве не разведываем, каким путем пройти, чтобы избежать болезненных поражений, разве не составляем себе донесения о поджидающих опасностях, разве не пренебрегаем сами этой информацией во имя новых разведок, результатом которых они сами и становятся, разве не терпим провалы, чреватые значительными человеческими потерями, разве не являемся с повинной, чтобы, получив прощение скрыто или явно, вновь вернуться к сладостной интриге поиска… Разве не случается нам при избранном образе чувств вдруг стать двойным агентом и разве не нам судьба, тайным указом приговорившая к долговременному пребыванию на одном месте, оставляет открытым окно для побега и награждает, тоже негласно, любовью, дружбой и дорогой? Разве, разве…
Итак, у моржа!
Я встаю с подоконника. Через пять минут бахнет с Петропавловской крепости полуденная пушка. Опаздывать нельзя. Можно вовсе не явиться или прийти не вовремя и даже в другое место. Нельзя встретиться после срока. Тем более если речь идет о свидании с резидентом достойной жизни.
Мы давно не виделись, но Танасийчук легко узнает меня. В моей руке будет книга о любви. Его книга о его полувековой любви. Он открыл ее людям и дал ей имя: «Двукрылые. Мухи серебрянки».
Я тоже узнаю по его же книге о его отце и товарищах-студентах, совершивших в начале прошлого века первую русскую экспедицию в дикие места Южной Америки с целью добыть зоологическую, ботаническую и этнографическую коллекции для Российской академии наук. «Пятеро на Рио Парагвай» называется этот увлекательный труд одного порядочного и увлеченного человека о пятерых других.
— Не о первой русской экспедиции, а второй, — поправит меня Виталий Николаевич. Но я скажу: первой продуктивной. Потому что результатом экспедиции Г.И. Лангсдорфа, организованной Императорской академией наук, была странная тропическая болезнь, лишившая памяти руководителя. Экспедиция не была описана и надолго потерялась в истории.
Пятеро студентов — зоологи Иван Стрельников, Николай Танасийчук, этнограф и лингвист Генрих Манизер (ученик Щербы и Бодуэна де Куртене), еще один этнограф, Федор Фиельструп, и еще один, Сергей Гейман, — на мизерные средства в феврале 1914 года отправились в Бразилию на Рио Парагвай. Потом перебрались в нетронутые места Боливии, добрались до водопадов Игуасу. Переправились вглубь Парагвая, где жили с индейцами. Часто голодали, терпели лихорадку и обносились до нищеты.
Через полтора года четверо вернулись в Россию, увлеченную Первой мировой войной. Коллекция была огромна. Этнографы передали в Музей антропологии и этнографии (Кунсткамеру) почти восемьсот предметов, собранных у индейцев, да еще более двухсот — в Московский университет. Зоологи Стрельников и Танасийчук (за долгие месяцы экспедиции так и не перешедшие на «ты») писали в Академию наук: «Всего мы привезли 16 ящиков коллекций (43 пуда) по зоологии, этнографии, ботанике. Было приготовлено 180 птичьих шкурок, 20 млекопитающих. Коллекция насекомых — не менее 15 000 экземпляров…» Пока они разбирали свои сокровища и писали статьи, начались революция и Гражданская война. Танасийчук (отец), окончив университет, стал директором Петроградского зоопарка, писал очерки в журнал «Природа и люди» и обдумывал со Стрельниковым новую экспедицию.
Зверей кормить было нечем, бумаги для статей не было (он писал на корешках сторублевых акций Каспийского товарищества), крокодилов, чтобы не замерзли, держал в дирекции.
Проработав пять лет в зоопарке, Николай Парфентьевич отправился ихтиологом на Кольский полуостров, где встретил Веру Стражеву, тоже ихтиолога. Они поженились, и в январе 1928 года у них родился сын Виталий.
Из этого времени у Виталия остались воспоминания: зеленые пологие склоны, ярко-желтые ягоды морошки и серое море. А вот визит на военном катере Сталина и Ворошилова, пришедших на место будущей гавани военного флота, не отложился в памяти юного Танасийчука. Между тем вождям показалось странным, что образованные молодые люди за мелкие деньги сидят в северной глуши — и счастливы. Им всегда подозрителен счастливый человек с небольшим достатком. Терпи, страдай, проси, жалуйся, но радуешься зачем? Зачем любишь кого хочешь, зачем дружишь бесконтрольно? Обидно руководителям.
Биостанцию разгромили. В «Ленинградской правде» напечатали статью «Осиное гнездо», в которой Николая Танасийчука назвали бывшим белым офицером, хотя он ни в какой армии не служил. Тридцать третий год — времена еще относительно вегетарианские. Возникни дело позже, тройка, куда входил будущий писатель Лев Шейнин, не ограничилась бы тремя годами лагерей, тем более что обе бабушки — из немцев, а один дед, охотник, после службы в лейб-гвардии был егерем великих князей. Правда, другой — из путиловских рабочих, но это добавляло лишь малость хорошего в сомнительную биографию…
Николай Парфентьевич отбывал срок в Прорвлаге на северо-восточном берегу Каспийского моря. У лагеря были свои рыбные промыслы, и знания ихтиолога пригодились. Он выходил в море разведывать рыбные косяки на небольшом паруснике с черными парусами. Другие не имели права подходить к проклятым властью лагерным рыболовным корабликам с черной меткой.
Мы истратили много букв, а все еще не добрались до рассказа о Виталии Николаевиче. Хотя и это все о нем. Страна делала биографии, предлагая испытания семьям жестокие или невыносимые, уничтожая последовательно плодоносный слой порядочных, умных, самодеятельных людей. Нравственная пересортица — дьявольская затея. Но любая власть — не от Бога. (Что ты, милый, оглядываешься по сторонам с удивлением: откуда они взялись? Оттуда. Из того времени порядка, равенства и братства, по которому ты скучаешь скукой, унаследованной от отцов и дедов.)
А что до меток, черные ли это паруса, серые арестантские робы или звезды героев труда и ордена всяческих степеней, то тут было все откровенно. Свой — чужой. Так было разделено население великого пространства России. И чужими бывали лучшие. Их уничтожали или (чтобы не заразили сомнением) изолировали от так называемого народа, который великий русский писатель, патриот и солдат Виктор Петрович Астафьев назвал «сукой» за беспамятство и безразличность.
Объявляли: у нас единственный привилегированный класс — дети. Без стеснения. Выдающийся сценограф Давид Боровский рассказал мне о женщине, работавшей в закрытом распределителе, которая отправила новогодние подарки номенклатурных детей в детский дом, а сиротские — на правительственную елку. Понятно, кривила она душой, когда ее увольняли с должности: «Вы много работаете на государство и должны пользоваться привилегиями, но дети-то равны?!»
Ну да, так и было, они были уравнены в правах и возможностях с родителями. Более того, как Христос нес вину за то, что отец его, Иосиф, спасая своего сына, не предупредил об известной ему опасности, грозящей другим Вифлеемским младенцам, так и дети, выросшие в стране, где и Христос был чужим, платили судьбами и жизнями за родителей. И мера эта была тяжелее и обиднее, потому что на Иосифе была вина, а на их отцах нет. И было тех детей многие тысячи.
Мой близкий друг кинорежиссер Коля Дроздов рожден и вырос в ссылке, змеелов Юра Орлов — в лагерях, Виталия Танасийчука в 1937 году привезли из Ленинграда, где жил с дедом, на поселение в Астрахань, где было определено жить отцу и куда раньше переехала мать.
Отец — крупнейший знаток рыбных запасов Каспия — устроился на Волго-Балтийскую рыбохозяйственную станцию. Родители брали Виталия в экспедиции, а с десяти лет он стал бесплатным лаборантом. Дом был набит книгами, к которым он пристрастился. Плавания и чтение породили мечту о путешествиях. И скоро ему представилась возможность отправиться в первое в его жизни путешествие, не похожее на те, о которых он читал. Ссыльных вместе с освобожденными из тюрьмы уголовниками и поволжскими немцами «спецпереселяли» в Казахстан. В двадцатиградусный мороз, на открытых баржах и сухогрузе, по 2000 человек на судне. 300 граммов хлеба в день, одна селедка на троих на три дня пути. Дальше — погрузка в вагоны и месяц пути в Актюбинскую область по железной дороге, вдоль которой выкладывали тела стариков и детей, не выдержавших испытаний.
Через несколько месяцев семье удалось перебраться в Гурьев, оттуда — в Астрахань. Шли на маленьком экспедиционном суденышке. Море было гладкое, как стекло. Виталий полез в багаж и на дне нашел томик Гумилева «Жемчуга», который отец подарил маме на свадьбу. Танасийчук взял стихи, сел на носу и читал, читал, читал. Гумилев для него стал любимым поэтом.
Теперь на станции Виталий стал лаборантом официальным. Работа давала возможность получать хлебные карточки. Каждую неделю он шел по степи в город за 18 километров их отоваривать, пугая казахов своей юбкой (экономил штаны на зиму) и ружьем. Постепенно втянулся и оборачивался за день туда и обратно…
«Любезный сердцу моему Виталий Николаевич! Помнишь ли ты наше знакомство? В 65-м, наверное, году в коридоре филфака ЛГУ ко мне подошли двое. Один повыше, очкастый, с удивленным приветливым (тогда оно у тебя было такое) лицом, и второй — пониже, помоложе, очень крепкий и решительный, который, не представляясь, сказал: «Поехали с нами снимать пещеру Кизил-Коба в Крыму? Камеру достать можешь?»
Я, как ты знаешь, околачивался на ленинградской телевизионной станции «Горизонт», и мне казалось, что могу снимать хоть чем.
Ты был опытный спелеолог, а студент геофака, крымчанин Гена Пантюхин — вообще пещерный волк и хранитель подземной красоты. За сломанный сталактит или вынесенный из «дыры» каменный цветок он один мог начистить лицо целой туристской группе. Не любил вандализм, что поделаешь!
К нам присоединился младший брат Пантюхина Славик, отважный и нежный мальчик. Через несколько лет он погибнет в горах: выпрыгнет из набитого людьми, сползающего в пропасть грузовика, чтобы руками попытаться удержать машину. И удержит ценой собственной жизни.
Мы таскали по узким, едва пролазным лабиринтам и невероятной красоты огромным залам танковый аккумулятор весом в 32 кг и посадочную самолетную фару. Жили в палатке под снегом. Каждый день приходилось ходить за шесть километров в деревню заряжать батареи для 16-миллиметровой электрической чешской кинокамеры «Адмира».
Накопленной жизни у нас было мало, а у тебя побольше лет на десять. Кроме того, ты сделал выбор, хотя нас он и удивлял, — микроскопическая муха. На всю жизнь. Тогда я не понимал, что у тебя была страсть открывателя и что открытия возможны и ошеломительны в любой области, если ты хочешь их и владеешь предметом. Кто определит влечение твое? Почему оно происходит, чем мотивировано? То, что ты скажешь, будет относиться к тебе, а я спрашиваю про себя, так что можешь не отвечать. Vale».
…Путешествие в пещеру Кизил-Коба научило меня, кроме всего, быть прощенным друзьями. Это непростая задача — избавиться от зависимости вины, которая разрушила не одну счастливую связку.
Две недели мы, счастливые, как каторжные таскали аккумулятор, свет, камеру. Пантюхины ныряли под сифон в черном подземном озере. Танасийчук прошел пол-экватора (правда, не в юбке и без ружья), заряжая батареи в деревне. Наснимали сталактитов, сталагмитов, подземных галерей и дворцов и видели себя героями телеэкрана, а отданную мной в проявку пленку на телевидении запороли. Всю. Уникальная была съемка, скажу я вам, без риска быть опровергнутым.
Они не сказали мне ни слова и продолжали дружить, живя в разных городах, постоянно обновляя намерение встретиться.
Мы не так устали, чтобы экономить время на обещаниях. Обещания — это мечты вслух. Прожитые или непрожитые, они порождают общение. А общение — счастье или что-то вроде этого.
Бог даровал людям любовь, чтобы они разделили ее между мужчиной и женщиной, и дружбу, чтобы утешиться от потери любви в том числе. Неразделенная любовь — возможная не редкость, неразделенная дружба — невозможная нелепость. Дружба — пространство, образованное самими инициаторами процесса, без участия общества. Она — то самое инакочувствие, которое не может быть проконтролировано и достойнейшей из систем. Существуя внутри человека, оно требует скрытой от посторонних работы души, времени и усилий. Это личный, антиобщественный институт отношений, летящий мимо власти, всегда основанной на неприязни к живому.
Пока я теоретически обосновывал дружбу, которая как раз в том не нуждается, Танасийчук поступил в Саратовский университет, на исторический факультет, поскольку, оказывается, мечтал стать археологом.
Летом он копал скифские курганы и был счастлив, а осенью, походив в дырявых ботинках по мокрому снегу, слег в больницу. Диагноз был — ревматизм, порок сердца, значит, никогда никакой тяжелой работы. С археологией было покончено. Пролежав несколько месяцев, он вернулся в университет уже на биолого-почвенный факультет аккурат в год разгрома генетики…
Он жил в общежитии на Цыганке, напротив тюрьмы, где умер великий Вавилов и несколько месяцев на пересылке сидел его отец. Выпускал свою альтернативную университетской многотиражке «Сталинец» газету, которая после второго номера была за излишнюю прыткость закрыта. Впрочем, без последствий для редактора и фотографа (в одном лице).
Танасийчук определил себе основной специальностью энтомологию: и потому, что она была ему по физическим силам, и потому, что наука показалась ему захватывающе интересной, да и белых пятен было достаточно.
Однажды ему в руки попалась книга И.А. Рубцова «Биологический метод борьбы с вредными насекомыми», и он понял, что существует огромное количество насекомых, которых можно использовать против вредителей, не отравляя природу.
Танасийчук послал профессору ЗИНа нагловатое письмо: мол, ваш метод мне интересен — и, к удивлению, получил ответ с приглашением на практику в Никитский ботанический сад. Там он написал работу «Маслинная моль и ее паразиты». Но моль не стала героиней его жизни. С героиней ему пришлось подождать, потому что, окончив университет и провалив экзамен по истории партии в аспирантуру ЗИНа, Танасийчук нашел место на Грозненской опытной станции в селе Аргун (тогда Колхозное). Чеченцы были выселены, но в горах оставались небольшие отряды, и туда Виталий Николаевич выбирался охотно, пусть и с опаской. Особенности жизни специалиста по защите растений с сачком в Чечне подтолкнули нашего героя сесть за учебники и осенью 1955 года сдать экзамены в аспирантуру Зоологического института Академии наук.
Есть! Он обрел стол у окна, чугунный умывальник (по левую руку) и предмет Судьбы. Иван Антонович Рубцов предложил аспиранту заняться систематикой маленького (как казалось тогда) семейства двукрылых Chamaemyidae. В СССР было известно несколько видов, в мире — не более трех десятков. Замечательны они тем, что личинки питаются тлями и червецами, вредными для растений. (Вот и биологический метод, о котором думал Танасийчук.) Ну и потом они были красивыми, если рассмотреть.
И вот он идет, взрослый мужчина, в бывалой штормовке, горных ботинках, и сачком «косит» траву. А потом в закрытой наглухо палатке (чтобы не раздуло) описывает, накалывает и сортирует добычу. Методично и неустанно. Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год.
Он искал и находил своих замечательных мух везде. Он открывал и открывал новые виды, объяснял, которых из них разумный человек может применять в борьбе с тлей. Без химии, без вреда. Естественным путем.
Танасийчук этим естественным путем шел сам, попутно обнаруживая поразительные вещи.
Он фотографировал животных, пейзажи, людей, писал не только научные или популярные статьи, но и детские книжки. В шестьдесят четвертом году попал на Памир. Он помнил о своем нездоровом сердце, но все же забрался на пятитысячник. А потом за десять дней прошел Фанские горы. «Я сердце оставил в Фанских горах», — пел Визбор. Свое сердце Танасийчук там обрел. Болезнь простила ему азарт и отвагу.
Он узнавал о своих мухах все больше, печатал статьи, монографию, защитил диссертацию, и время от времени его куда-то уносило в сторону.
В горах Средней Азии он нашел, описал и сфотографировал целые галереи наскальных рисунков, ранее неизвестных. Первые опубликованные подводные снимки в стране осуществил Танасийчук, приспособив для аппарата резиновую грелку и соорудив маску из медицинского подкладного судна. В качестве «объясняющего господина» сопровождал мамонтов из коллекции ЗИНа в Японию и США, параллельно завязывая научные контакты с энтомологами и обмениваясь материалом. Летал на дельтаплане в Крыму, к счастью, не смертельно. Там же его настигло новое увлечение: дом Максимилиана Волошина. Отправляясь на Карадаг, он запасся рекомендательным письмом к вдове поэта. Она встретила его неласково, однако гостивший в доме знаменитый лермонтовед Виктор Андроникович Мануйлов, узнав в Танасийчуке фотографа, уговорил хозяйку разрешить Виталию поснимать дом для истории. В последний день вдова Волошина, пребывая в хорошем настроении, сказала: «Максик тоже фотографировал, — и принесла жестяную коробку из-под печенья, набитую негативами: — Возьмите, может, пригодится».
Два года Виталий Николаевич восстанавливал, реставрировал и, конечно же, описывал уникальные, случайно не канувшие в Лету фотографии. На негативах Танасийчук с Мануйловым нашли изображения Марины и Анастасии Цветаевых, Алексея Толстого, Волошина и среди них узкое лицо Николая Гумилева. Привет мальчику, на суденышке плывущему в Астрахань из ссылки. Он напечатал три комплекта фотографий — вдове, Мануйлову и себе, а негативы передал в Пушкинский Дом.
Вот! Слово «негативы» произнесено. Маленькие, тонкие целлулоидные прямоугольники, словно ячейки памяти в мозгу, хранят в спрессованном виде твою и чужие жизни до востребования. Ничего не вытесняется и не замещается. Все последовательно и непрерывно до поры. И сохраняется. Но память щадит (или не балует), требуя усилий поиска для предъявления печали или радости. Или рассеянного перебирания. Или случайной находки.
Ты запускаешь руку в ворох пленки, находишь забытый, но неутраченный свиток пленки, несильно зажимаешь его большим и указательным пальцами, подносишь к свету, другой рукой берешь свободный конец ленты, медленно разматываешь его перед глазами, и негативы-кадры проплывают мимо тебя, словно светящиеся окна курьерского поезда, за которыми прекрасная и таинственная жизнь. Ты стоишь на темном зимнем полустанке и думаешь: господи, так бы пожить! Ты так и пожил. Это твоя жизнь. И веселый человек в окне — ты, и все друзья за окнами живы, все женщины любимы (в разных вагонах), все случайные попутчики не случайны…
Ты хочешь в тот вагон? Или в другой? Ну во-первых, хочешь ли теперь? А во-вторых, это уже было. Думай, что ты увидишь в негативе-окне сегодняшнего дня, чему будешь радоваться и о чем жалеть с усилием. Потом.
А в твоих руках твой поезд-ролик, Чук! И это ты в изящной позе, в берете и с сачком, а в других светящихся проемах — две последовательные жены и дети дружно и дружественно обсуждают твою жизнь на кухне, пока ты в комнате спишь на диване, вернувшись из экспедиции. А в соседних окнах — твои учителя, родители, друзья, вообще люди, которые не вообразили, что весь этот мир создан для них и они вправе распоряжаться им по своему усмотрению безнаказанно. Твои пассажиры понимают себя частью огромной природы, которая может наказать и накажет виноватых, которые оглашены, и равно безгласных, которым кажется, что невиновны за нарушение ее законов. За отравленные высокими технологиями землю, воздух и воду, за принцип «а там хоть трава не расти» — накажет.
Не будет расти трава.
В большой проверке на уместность и терпимость есть один победитель — и это не человек. Природа позволила шалость наделить неразвитого предшественника нашего мозгами и умом впрок. Но не ставила человека над собой.
Он занимает свое место в классификации, и определяется это место, к вашему сведению, так: царство — животных. Тип — хордовые. Класс — млекопитающие. Подкласс — плацентарные. Отряд — приматы. Семейство — высшие узконосые обезьяны. Род — homo. Вид — homo sapiens.
Разрешу себе вольность ввести еще один термин для продуктивных homo sapiens, которые не разрушают: круг — приверженные.
Эти люди привержены идее, чести, терпимости к другим убеждениям, вере, темпераменту. Они идут в поле растить хлеб, в школу — учить, в больницу — лечить, они стоят у мольберта, у станка, у хлебной печи. Создают, чего не было в искусстве, в науке, в труде. Это они идут на работу за незначительную свою зарплату, из умеренного своего жилья, мимо орущей рекламы: «Купи дом, остров, мир!» За познанием идут, за открытием, постижением, с негромкой, но чистой совестью, и уступают дорогу кортежам машин ценой в их жизненный бюджет, которые едут и едут. По кругу. А приверженные идут и идут, чтобы недвижно и безропотно не застыть в толпе, не жить толпой и не объединяться с толпой никогда…
А теперь я ищу Танасийчука, чтобы поговорить с ним на ход ноги. По длинному изогнутому коридору добираюсь до его комнаты, заставленной столами и стеллажами. В центре — две сотрудницы ЗИНа и молодой двухметровый красавец. Хоть сейчас на обложку глянцевого журнала. Пару лет назад он ушел из энтомологии в поисках лучшей жизни. Но захотел вернуться и продолжить изучение механизма поднимания пениса у комара. Танасийчук встает от своего стола у окна, пробормотав «это действительно интересная проблема», и выходит.
В хранилище с бесценными коллекциями ЗИНа мы останавливаемся у шкафов из красного дерева.
— Великий князь Николай Михайлович Романов собрал огромную коллекцию бабочек России, издал многотомные иллюстрированные книги. В начале двадцатого века он передал более двадцати шкафов, набитых бабочками, музею вместе с — хм! — единицей хранителя, как у нас теперь говорят.
— Твои мухи тоже здесь?
— Здесь все, что собрали и описали сотрудники ЗИНа за всю историю музея. Я думаю, 13–15 миллионов экземпляров. Не видов. Видов, конечно, меньше. Нужны деньги и люди, чтобы эти коллекции не потерять.
После меня не будет человека, который знает моих мух, и после других тоже не будет… Коллекции сохранятся, надеюсь. Потом придет кто-нибудь, посмотрит умными глазами и скажет: «Боже, какие сокровища накопали эти замшелые старики и как они все напутали!»
— Ты когда пришел, подумал так?
— Что ты, что ты! Как говорил мой старший друг Олег Леонидович Крыжановский, ЗИН был заповедником старой интеллигенции. Хотя ее травили и сажали.
Барон Александр Александрович Штакельберг — один из крупнейших диптерологов мира, человек огромной мудрости и такой же доброты — сохранял привычку здороваться за руку со всеми — от слесаря до академика. Дмитрий Максимилианович Штейнберг (кстати, внук Римского-Корсакова), помогший Виталию после аспирантуры остаться в ЗИНе. Анна Алексеевна Ильина — лаборант, на которой держался весь отдел. Владимир Вениаминович Попов, членкор, заведующий отделом беспозвоночных, называвший себя пессимистом-максималистом, с любимой присказкой: «России всегда угрожают коренные реформы». «Генерал», как называли в институте Евгения Никаноровича Павловского, директора, всегда ходившего в мундире генерал-лейтенанта медслужбы и со Звездой Героя. Великий ученый, он был и великим дипломатом и не только закрыл собой ЗИН во время погромов 1948-го, но и приютил в институте самых одиозных для властей ученых…
Давным-давно, когда он поступил в аспирантуру, отец сказал Виталию: «Ты никогда не будешь богатым. Зато жизнь проживешь интересную».
Он и прожил, собирая насекомых и разгадывая их образ жизни.
— Описать новый вид — это средство. Цель — разобраться в системе животного царства, в генеалогическом древе этого зверья. В своих я более или менее разобрался.
— У них есть будущее?
— Это зависит от нас. Если у нас есть разумное, осмысленное представление о роли и месте человека в системе живой природы, тогда есть.
— А у нас есть?
— Хм! Но оптимисты надеются. Я — оптимист.
Мы смотрели на коллекцию насекомых, собранную более чем за двести лет, на этот миропорядок части природы, и мне показалось: я понял, что привлекает Виталия, кроме познания, — участие и причастность. Может быть.
«Дорогой друг, Виталий Николаевич, прощаю тебе оптимизм, поскольку он основан не на опыте развития нашего (или какого другого) общества, а на понимании законов живой природы, которую достойно представляете вы с двухмиллиметровой мухой серебрянкой. Надо бы нам вас сохранить для биологического равновесия и для душевного. Без вас многое в жизни нарушится. Если бы я писал о вас в книге (не приведи господь, в Красной), я бы начал так: «Глаза у Танасийчука добрые, ироничные, близорукие, на ресницах он удерживает Фанские горы, Камчатку, Подмосковье, весь мир, при этом не страшится ничего, не сутулится… и по жизни идет пешком».
