Он был похож на римского легионера. Рубленый профиль. Короткая челка. Жесткий, недоверчивый взгляд. И очень сильное рукопожатие. Его, казалось, целиком описывала чуть перефразированная строфа ранней лирики Николая Тихонова:

«…кряжистый, веселый, бесноватый, с марсианской жаждою творить»…

…Мы бродили по барам Сохо до шести утра. Его знали и приветствовали в каждом. Тогда, в начале девяностых, он еще позволял себе крепко выпивать. Не пьянел. Только глаза наливались влагой, и время от времени, прерывая монолог, он просил: «Ребята, положите руки мне на уши»…

Через пятнадцать минут разговора с ним ты целиком терял гравитацию. Земное притяжение, лишь отчасти диктовавшее размеры его скульптур, не касалось собеседников: мы летали над Нью-Йорком, как влюбленные Шагала, и эти часы не шли в счет ночей жизни.

Через десять стопок водки, он предложил вернуться в мастерскую. Там есть — самое новое, последнее, вы должны увидеть… И пошел платить. Мой приятель, глядя вслед, — он двигался легко и уверенно — сказал: какой-то библейский он парень… Что ж, и библейский тоже. С небесами Эрнст наладил прямой провод, разговор этот, а иной раз и диктат, был, похоже, ему привычен.

— На Эрнста давно пашут помоганцы, — интимно сообщил нам тогда в Нью-Йорке один из дальнего круга, — без них с его махинами не справиться.

Возможно. Подмастерья нужны мастеру. Но я видела, как он мнет глину. На следующий день, в чистой рубашке, заново свежий, он перебирал, чтоб показать нам, эскизы с вариантами своего «Древа жизни». Потом пошел к столу и взял пласт глины, чтоб объяснить, какой должна быть общая форма. Руки, короткопалые, привычно-умелые, мигом выгнули из этого пласта что-то космическое… Ему было под семьдесят, но ни в чем — облике, речи, работах — не присутствовала побеждающая тень времени. Свободный, всему миру известный Неизвестный в своем пространстве существовал, как хотел: упрямо тратил себя.

Он был безмерно укреплен своим опытом — фронта, советской жизни, эмиграции. Понимал все. Всему знал цену. Но, человек мира, все равно принадлежал своей биографии.

Яркий представитель «дегенеративного искусства», Неизвестный не держал зла на тогдашнего главу государства, потрясенного до самых основ, посещением выставки русских авангардистов. Знаменитый манежный разгром стал яркой метой личной легенды. Через десять лет, когда Хрущев умер, семья позвала Неизвестного сделать надгробие на Новодевичьем. И был создан один из лучших памятников экс-властителям вообще и именно этому, невытравимо вписанному в историю советского времени, в частности: изломанный черно-белый мрамор и золотая голова. Двойственность власти, ее тиски и бронза, — все в этой скульптуре, соединяющей благодарность Хрущеву, автору крупнейшего исторического жеста, и ясное знание его противоречий.

Лидер по дару и природе, скульптор — философ, мастер интеллектуальной пластики, в эмиграции он все сохранил и приумножил. Работал и читал лекции по всему шару. Но десятилетиями ждал большой выставки в России. И наступили времена, когда за него стали спорить крупнейшие отечественные музеи. Но нужен был специальный авиарейс: тяжелые, масштабные вещи, международная страховка, финансовая поддержка. О выставке шли переговоры лет десять. И он все-таки смог вернуться. Так, как хотел — скульптурами.

Никто не может лепить жизнь, как глину, но Неизвестный провел в этом занятии большую ее часть. Любимые материалы — бронза и бетон. Образ — кентавр. Его скульптуры стоят во всем мире. От Москвы до Ватикана, от Магадана до Вашингтона. Их пластика — это большая форма мысли. Крупные отношениями с веком.

Ему и выпал без малого век. И какой…

Веселый и яростный, циничный и упорный, последний великий романтик столетия — неизбежно трагический персонаж.

На древе вечной жизни прибавилась мощная ветвь.