Лейтенант Неизвестный Эрнст. На тысячи верст кругом равнину утюжит смерть огненным утюгом.

В атаку взвод не поднять, но сверху в радиосеть: «В атаку, — зовут, — твою мать!» И Эрнст отвечает: «Есть».

Но взводик твой землю ест. Он доблестно недвижим. Лейтенант Неизвестный Эрнст идет наступать один!

И Смерть говорит: «Прочь! Ты же один, как перст. Против кого ты прешь? Против громады, Эрнст!

Против — четырехмиллионнопятьсот-сорокасемитысячвосемь- сотдвадцатитрехквадратно-километрового чудища против, — против армии, флота и угарного сброда, против — культургервышибал, против национал-социализма, — против!

Против глобальных зверств. Ты уже мертв, сопляк?..» «Еще бы», — решает Эрнст И делает

Первый шаг!

И Жизнь говорит: «Эрик, живые нужны живым. Качнется сирень по скверам уж не тебе — им, не будет — 1945, 1949, 1956, 1963 — не будет, и только формула убитого человечества станет — 3 823 568 004 + 1, и ты не поступишь в университет, и не перейдешь на скульптурный, и никогда не поймешь, что горячий гипс пахнет как парное молоко, не будет мастерской на Сретенке, которая запирается на проволочку, не будет выставки в Манеже, и 14 апреля 1964 года не забежит Динка и не положит на гипсовую модель мизинца с облупившимся маникюром, и она не вырвется, не убежит и не прибежит назавтра утром, и опять не убежит, и совсем не прибежит, не будет ни Динки, ни Космонавта (вернее, будут, но не для тебя, а для белесого Митьки Филина, который не вылез тогда из окопа), а для тебя никогда, ничего — не! не! не!..

Лишь мама сползет у двери с конвертом, в котором смерть, ты понимаешь, Эрик?!» «Еще бы», — думает Эрнст.

Но выше Жизни и Смерти, пронзающее, как свет, нас требует что-то третье — чем выделен человек.

Животные жизнь берут. Лишь люди жизнь отдают.

Тревожаще и прожекторно, в отличие от зверей, — способность к самопожертвованию единственна у людей.

Единственная Россия, единственная моя, единственное спасибо, что ты избрала меня.

Лейтенант Неизвестный Эрнст, когда окружен бабьем, как ихтиозавр нетрезв, ты спишь за моим столом,

когда пижоны и паиньки пищат, что ты слаб в гульбе, я чувствую, как памятник ворочается в тебе.

Я голову обнажу и вежливо им скажу:

«Конечно, вы свежевыбриты и вкус вам не изменял. Но были ли вы убиты за родину наповал?»

1964