В разгар холодной войны, между вторжением СССР в Афганистан и сбитым советскими военными корейским авиалайнером, американские ястребы, вооруженные воинственной доктриной Рейгана, учинили пропагандистскую акцию в музее Метрополитен. Ею стала выставка скульптуры золотого — пятого — века афинской демократии.
В центре экспозиции заслуженно оказались эфебы. Цвет эллинской молодежи, эти юноши сидели на конях без седла, уздечки и, конечно, без стремян, которые тогда еще не изобрели. Попробовав, я знаю, что за искусством верховой езды стоит не только опыт (в гористой Греции приобрести его мало кто мог себе позволить), но и безусловная уверенность в себе, покоряющая лошадь не меньше, чем женщин и избирателей. Не хватаясь, как я, за гриву, с прямой спиной и лишь слегка напряженными ногами, эфебы управляют вздыбленным конем с той грацией, которую дает привычное и оттого незаметное усилие. В таком всаднике — в отличие от кентавра и кочевника — эллины видели образ рациональной воли, подчинившей себе стихию и научившейся на ней ездить куда придется. Так греки эпохи Фидия и Перикла — и неоконсерваторы времен Рейгана и Буша — представляли себе идеал демократии.
Но какой она была на самом деле, лучше судить по Аристофану, а не Парфенону. В ранней комедии он изобразил свой, сидящий тут же, в театре, народ доверчивым, выжившим из ума и падким на лесть стариком. Им вертел, как хотел, омерзительный демагог Клеон, названный в пьесе, кстати сказать, настоящим именем. Герой Пелопоннесской войны, одержавший неожиданную и важную победу над спартанцами, Клеон подал на Аристофана в суд, но проиграл процесс и остался в истории тем, кем, видимо, был: крикливым популистом, опасным для мира и отечества. Таким через века его описывал Плутарх: «Клеон перестал соблюдать всякие приличия на возвышении для оратора: он был первым, кто, говоря перед народом, стал вопить, скидывать с плеч плащ, бить себя по ляжкам, бегать во время речи; так он заразил государственных деятелей распущенностью и презрением к долгу, которые вскоре погубили всё».
Я пишу это не для того, чтобы сравнить Клеона с тем, кто сразу приходит на ум, а потому, что демократия изначально была грязным делом, напоминающим не древние мраморы Элгина, а нашу желтую прессу. Такой она вошла в западную (восточная о ней не задумывалась) историю. Демократии почти все и почти всегда боялись, ибо она считалась легкой и безмозглой жертвой льстивого негодяя. Утописты мечтали не о ней, а о короле-философе, который лучше всех знает, как надо.
Американские отцы-основатели опасались власти народа не меньше, чем все остальные. Поэтому, защищаясь от скоропалительных решений незрелой толпы, они сочинили столь громоздкую систему власти, что ею трудно манипулировать и еще труднее использовать по назначению — для управления страны. Взяв за образец не афинскую демократию, а римскую республику, они всячески затрудняли выбор, препятствуя прямому народовластию. Но и такой молодая страна казалась безмерно рискованным экспериментом.
Два с лишним века спустя Соединенные Штаты по-прежнему считают себя экспериментом, work in progress, незавершенным проектом, судьба которого решается каждый раз, когда наступает очередной кризис. Несмотря ни на что, американская республика выжила в тех испытаниях, которые не перенесла республика римская. Даже страшные войны — Гражданская, две мировые и одна холодная — не прекратили эксперимент и не помешали главному: мирной и регулярной смене власти.
Собственно, поэтому я не верю в то, что явление Трампа, как предрекают его размножающиеся на глазах враги, ввергнет страну в пучину авторитарного режима. Худшее, что может сделать Трамп — скомпрометировать демократию, но этого он уже и так добился. Трамп — чрезвычайно удобный кандидат для всех, кто ее ненавидит. Каждому недовольному дефицитом политической свободы можно поставить в пример нынешнюю президентскую кампанию.
— Если опытные американцы, третий век выбирающие себе власть, — объясняют охранители, — способны поставить страну на ребро и привести на край пропасти, то что говорить о народе-новичке, который, добравшись до настоящей свободы, выберет себе в президенты Стеньку Разина.
И действительно, стоит 10 минут послушать Трампа, чтобы заметить, как тает наша импульсивная вера в мудрость государственного устройства, доверяющего судьбоносный выбор невежественной черни. А ею, как известно, являются все, кто не согласен с нами.
Черчилль, самый, наверное, заслуженный защитник свободного мира, лучше всех знал о врожденных пороках демократической системы. Не веря в мудрость масс, он с трудом терпел их. Поэтому Черчилль с ностальгической нежностью описывал начало своей карьеры, когда на пути к избирательной урне стояло куда больше препон, когда многочасовые речи в парламенте целиком печатались в газетах и горячо обсуждались в гостиных.
— Политика, — вспоминал Черчилль, — была искусством детальной аргументации, никто не выступал экспромтом, и каждое решение взвешивалось интеллектуальной элитой и принималось на Акрополе, а не Агоре.
Все это, впрочем, не помешало демократии довести Запад до почти удавшегося самоубийства путем Первой мировой войны. Чуть ли не в каждой из воюющих держав функционировал парламент, где заседали образованные и подготовленные делегаты. Вот они-то и проголосовали за войну, которая угробила аристократическую демократию и породила массовую. С ней мы теперь и живем. Вместо многочасовых речей, отрывки из которых заучивались поколениями школьников, политика свелась к минутному обмену репликами и выродилась в брань твитов. Не игры джентльменов, а свирепая распря стала нормой политической жизни. Сюжет ее разворачивается, как у Достоевского, в скандалах. И, как в триллерах, интрига строится на скелетах, которые журналисты вытаскивают из шкафа.
Правда, однако, в том, что именно такой демократия нравится всем, чтобы они все ни говорили. Ожесточение и грубость предвыборной борьбы вовсе не пугают американских избирателей, которые с азартом науськивают медиа, раскупая горячее и потворствуя ему.
Надо сказать, мне долго не удавалось понять ту демократию, что предпочитает Аристофана эфебам. Лишь выучившись на американского избирателя, я стал догадываться, что предвыборная кампания добивается от кандидата стойкости, умения держать удар, достойно вести себя под обстрелом и покорно сносить любую ругань.
Президент — высшая честь, главная должность и самая большая мишень в стране. Чего я только не наслушался о первых людях этого государства! Картера звали тряпкой. Но ведь и популярного Рейгана представляли всадником без головы. В либеральном Сан-Франциско я купил газету, утверждавшую, что преступления Рейгана вызывают поголовное возмущение людей, а также животных, растений, микробов, минералов. И я не уверен, что газета шутила. Старший Буш назвал Клинтона и Гора клоунами. Младшего Буша карикатуристы изображали испуганным шимпанзе. И я не решусь цитировать то, что говорят, кричат и пишут про Обаму и Хиллари сторонники Трампа. Тем глупее, что сам он, не пройдя испытания выборных должностей, зверски обижается на прессу, объявившую его буфоном и без царя в голове.
— Политик, — отвечает Трампу пресса, — не может быть обидчивым, а политика не может не быть обидной.
Это нормально, логично, неизбежно, более того — полезно, ибо ругань — контроль качества. Каждое решение, проходя экспертизу молвы и хамства, крепнет и обрастает оговорками. Что замедляет процесс управления, зато уменьшает риск непоправимых ошибок.
В этом контексте предвыборная кампания — публичная выволочка, которая позволяет отсеять нервных, самолюбивых и непрощающих. В школе демократии претендента бьют свои, чтоб чужие боялись. Но тот, кто прошел эту мучительную проверку, застрахован от разврата лести. Он всегда помнит, что полстраны его не любит и вся — ничего не простит. Этим всемогущий, казалось бы, президент кардинально отличается от любого тирана, который, раз захватив власть, живет с иллюзией тотальной любви к себе народа. Саддам Хусейн, скажем, до последней минуты не сомневался в преданности своих подданных, считая, что во всем виноваты только иностранные шпионы.
— Вот почему, — скажу я напоследок попросту, — выборы без дебатов — ожесточенных и безжалостных — мало чем отличаются от тех, на которые нас сгоняли в домоуправление.
