Хрущев против советских вилл

При Хрущеве ломали не просто храмы и старые дома (когда строили новое здание «Известий», сломали знаменитый «фамусовский дом», где происходит действие «Горя от ума», москвичи стояли и плакали). Впервые сносили столицу целыми районами — такого не было даже при Сталине. Собачья площадка, Зарядье — там были снесены сотни, если не тысячи зданий.

Хрущевская реконструкция уничтожила альтернативные пути развития города. К середине 1960-х в Москве существовало несколько больших районов с так называемым «частным сектором», где рядом с малоэтажными, но многоквартирными домами без удобств стояли, окруженные садами и огородами, заборами и палисадниками, погребами и амбарами, частные дома москвичей.

«Частный сектор» простирался от Марьиной Рощи до Останкина, от Останкина до Сокольников, он был на Пресне и на Преображенке. Был целый деревянный район Мещанских улиц там, где ныне стадион «Олимпийский», а это уже почти центр.

В частных домах жили сотни тысяч. Далеко не все были счастливы топить печку дровами, носить воду в ведре, держать корову или козу в городских условиях, особенно молодежь. Но я знаю людей, которые плакали, расставаясь со своим домом и яблоневым садом.

Это была упущенная возможность создать город по иным жизненным стандартам. Если бы людям дали приватизировать землю, это были бы районы индивидуальной, малоэтажной застройки. Районы коттеджей и вилл. Советских вилл. Была бы иная, гораздо более человечная Москва. Но их снесли под корень. Вместе с хрущевской реконструкцией погибла деревянная архитектура Москвы. Погибло бесконечное количество плодовых деревьев. Погиб выстроенный после войны уклад жизни — теплый, домашний, совсем иной…

Позволить ему сохраниться советская власть не могла — это было частное домовладение, «деревенские» районы, невозможные в урбанизированной, модернистской Москве. «Большая деревня» исчезла. И ее сегодня ужасно жаль.

Сталинская утопия: триумф сытой власти

Главные здания советской эпохи, начиная с 1920-х, располагались в огромных зданиях московского модерна. Так, здание КГБ СССР на Лубянке — это бывшее страховое общество «Россия». Здание ЦК КПСС — купеческое подворье «Боярский двор» Шехтеля. Идея парящей в воздухе силы и грузного доминирования над всем миром вызревала задолго до Сталина.

Знаменитый московский генплан 1930-х довел идею новой империи до абсолюта. Ничего более имперского придумать невозможно. Египетские пирамиды и сооружения, сравнимые с ними по размаху, должны были поселиться прямо в городе, повиснуть над головами жителей. С эскизов на нас смотрит город, похожий на иллюстрацию к научно-фантастическому роману. Москва 1930—1940-х и виделась, как ожившая иллюстрация к утопии.

В фильме «Подкидыш» герой с восторженным испугом смотрит на этот новый мир из-под нависших над ним огромных зданий. Он бродит среди пустых «общественных пространств», вдоль только что построенной улицы Горького, рядом с только что построенной Библиотекой имени Ленина, стадионом «Динамо». И все они кажутся ему невероятно гигантскими.

Однако время переварило и эту утопию. Что-то не было построено из-за войны (Дом Советов), что-то — из-за отсутствия денег, что-то воплотилось в иные формы. Наши высотки и знаменитые дома на московских проспектах подозрительно напоминают ранний Нью-Йорк. Смелый богоборческий проект 1920-х был вытеснен вполне банальным ощущением сытой власти, благодушествующим величием.

Великие архитекторы пытались сочинить новый образ Москвы, но поменять городскую структуру и жилую среду они не могли. Это была идеологическая, вербальная перестройка города — создавались символы, знаки эпохи, но вопреки этому город оставался во многом прежним.

Реконструкция принесла настоящую инженерно-техническую революцию. Москва впервые обрела целостность как система коммуникаций: реки в гранитных берегах, тоннели московского метро, энергия плотин. Но изображать эту инженерную революцию в благостных тонах не получается. В Калязине и Кашине люди до сих пор плачут, когда вспоминают снесенные ради строительства Московского моря города и деревни.

От индивидуальности и автономии, от частных домов и личного пространства Москва успешно избавилась. Москвичей переселили в «общую квартиру», но чаще — в угол, подвал и полуподвал, в барак, в коридорную систему, в крошечную «дыру бытия». Уплотнение коснулось всех, даже элиты. Его последствия мы переживаем до сих пор, их будут переживать наши дети и внуки. Москва навсегда останется уплотненным городом.

Уроды, которых жалко

У Цветаевой есть такие стихи: «Слава прабабушек томных, / Домики старой Москвы, / Из переулочков скромных / Все исчезаете вы, / …Домики с знаком породы, / С видом ее сторожей, / Вас заменили уроды, — / Грузные, в шесть этажей». Грузные уроды — это именно то, что мы сегодня называем старой Москвой, знаменитый московский модерн, созданный в эпоху экономического расцвета. Именно за эти дома, за этих «уродов» билась московская общественность во время беспощадных сносов эпохи Лужкова.

Считается, что первую большую перестройку Москва пережила после пожара 1812 года. Допожарных домов в Москве сейчас осталось совсем немного, но называть наполеоновский пожар первой реконструкцией — не совсем точно. Их было много. На старых гравюрах мы видим неузнаваемый город, он весь состоит из рвов, стен, мостов, ворот и башен, это огромная многоярусная крепость, раскинувшаяся между московскими холмами. Потом рвы засыпали, стены убрали, проложили широкие магистрали, ведущие из центра города во все стороны.

Москва в течение всего ХIХ века, вплоть до первой, купеческой реконструкции была городом, где люди жили обособленно, каждый своим домом, по строгим социальным ранжирам, на разных этажах иерархии. Купец или ремесленник, захлопывая за собой калитку в свой садик, и помыслить не могли о скученном, совместном существовании, которое в европейских городах (например, в Петербурге) давно стало нормой. Усадьбы и дома, маленькие и большие, сохраняли целостность отдельно взятого мира, где домовладелец — царь и бог. Теснота считалась признаком нищеты (как в трущобах на Сухаревке, Хитровке, Грачевке). Но даже самый несчастный бедняк желал иметь отдельный вход в свое жилище, пусть ветхое и страшное, но свое.

Однако именно частный характер домовладения стал причиной первой большой реконструкции: участки успешно продавались, потому что цена московской земли в конце XIX века безумно взлетела. И ничего поделать с этим было нельзя. Яркий пример — Романов переулок, бывшая улица Грановского за старым зданием университета. Улица принадлежала графам Шереметевым — здесь был усадебный дом, при советской власти отошедший в ведение кремлевской спецбольницы, было первое здание Московской городской думы. Но позднее Шереметевы поняли вектор развития — владения на другой стороне переулка стали сносить, а на их месте стали возводить те самые «уроды в шесть этажей».

Через сто лет определяющим моментом вновь стала цена земли, а лицом всего процесса — новые «уроды», только уже в сорок шесть этажей. Частная собственность радикально переделала город, помогла избавиться от советского наследия, но в какой-то момент сделала жизнь невыносимой. Стало невыносимо из-за машин, из-за точечной застройки, из-за этих монстров, нависших над нашими головами. А для интеллигенции основным фактором, определившим неприятие Лужкова, стал безумный, жестокий снос исторических памятников.

Но когда я иду по Тверской или Никитской и ощущаю под своими ногами эту странную неуверенную собянинскую плитку, я успокаиваю себя простым соображением: город реконструируется сам по себе, так, как ему нужно, и все уродства, которые сопровождают очередную реконструкцию, не смогут изменить его суть.

Борис Минаев — специально для «Новой»

Консультант рубрики Константин Полещук, историк, старший научный сотрудник Музея Москвы