Октябрь 1942 года. Разгар боев за Сталинград… или то, что было городом. «Все, что осталось на этом берегу, — размышляет о клочке земли, который обороняет наша армия, лейтенант Керженцев (герой повести Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда»). — Пять или шесть километров на полтора. И полтора — это еще в самом широком месте… Временами не понимаю, почему еще держусь, — с каждым днем людей становится все меньше и меньше».
Несколько месяцев спустя он прочтет в «грязном обрывке немецкой газеты» ликующую речь Гитлера: «Сталинград наш! В нескольких домах еще сидят русские. Ну и пусть сидят. Это их личное дело».
Кто бы надоумил торопливо торжествующего победу фюрера, что пренебрежительно употребленный глагол — «сидят еще» — в русской традиции таит и кое-что неожиданное: «Сесть и оставаться в том же положении», — сказано в знаменитом словаре Владимира Даля, а в пояснение приведена фраза: «Войско наше сидело в Севастополе насмерть».
Позади у некрасовских героев горечь долгого отступления («Спят. А завтра проснутся и увидят немцев»), неимоверными трудами подготовленные рубежи («Все, что вчера еще было живым, стреляющим, ощетинившимся пулеметами и винтовками, на что было потрачено тринадцать дней и ночей, вырытое, перекрытое в три или четыре наката, старательно замаскированное…»).
И — мучительная память о еще недавно бывших рядом товарищах: «Немецким танком раздавило. Не отошел от пулемета. Так и раздавило их вместе». Или о другом: «Недавно, по-видимому, из училища… Тоненькая шейка. Широченные, болтающиеся на ногах сапоги… Смотрит вопросительными, невыносимо голубыми глазами». Смотрел…
Дни — не отличимы друг от друга: «Если не бомбят, так лезут в атаку, если не лезут в атаку — бомбят!» Каково тут «оставаться в том же положении» — намертво вгрызаться в волжский откос («Метрострой настоящий, — горделиво посмеивается командир саперов Лисагор. — Пятый день долбаем»), не дрогнуть, не попятиться. А если все же потеснят — упрямо подниматься в контратаку, да еще и планы строить: «Ох, и насолили бы мы фрицам, забрав тот горбок» (и ведь насолят, возьмут высотку!).
«Это правдивый рассказ о великой победе, складывающейся из тысяч маленьких неприметных приобретений боевого опыта…» — писал, одним из первых прочитав рукопись, Александр Твардовский.
Герои обретают и новый, углубленный взгляд на жизнь и себя самих. «Не одного поля ягоды», порой даже недолюбливающие один другого, как «царь и бог» севастопольской шпаны Чумак — «фраера» Керженцева («Морды били таким… субчикам»), начинают по достоинству оценивать и уважать непохожего на тебя. «Ведь вы же, оказывается…» — мнется лихой матрос, обычно за словом в карман не лезший. А интеллигентнейший лейтенант Фарбер, обычно замкнутый и немногословный, однажды не только признается в зависти к людям иного склада, но подвергает сомнению всю свою прежнюю жизненную позицию: «Мы почти не высовывали головы из-под крыла, на других мы с вами полагались. Стояли во время первомайских парадов на тротуаре, ручки в брючки и смотрели… Ах, как здорово, ах, какая мощь!»
Когда же Керженцев говорит Фарберу: «Вы склонны к самокритике», тот отвечает: «Возможно. Думаю, что и вы этим занимаетесь, только не говорите». И попадает в точку: еще в дни отступления Керженцев каялся: «Бабы спрашивают, где же немцы и куда мы идем. Что я им отвечу? На воротничке у меня два кубика, на боку пистолет. Почему же я… трясусь на этой скрипучей подводе и на все вопросы только рукой отмахиваюсь?» А Лисагор не только сутками «долбает» крутой волжский обрыв, но думает, взвешивает, оценивает, предупреждая Керженцева насчет начальника штаба полка: «…опасный парень. Людей не жалеет».
Как в воду глядел ветеран Хасангола и финской «войны незнаменитой»! «Залежались! — гонит Абросимов с пистолетом в руках бойцов под вражеские пулеметы, отмахиваясь от предлагавших атаковать «по-умному». —…И в лоб возьмем, если по ямкам не будем прятаться… немцы штыка боятся».
Рядом же с трагической картиной этого боя — «жизнь солдатская, будь она проклята», как в сердцах выпалил один из офицеров, узнав о неожиданном отступлении: «Только дезкамеру наладили, а тут срывайся к дьяволу… Скребутся бойцы до крови. А никак не выведешь!» И Чумак мечтает кровожадно: «Вот кончится война, посадим Гитлера в бочку со вшами и руки свяжем, чтобы чесаться не мог…»
Мимолетно, но беспощадно зло запечатлены в повести и другие «насекомые», вроде «помощника по тылу» Калужского, пролазы и хапуги, озабоченного тем, чтобы «себя сохранить» (загодя с кителя кубики спорол и гражданской одеждой обзавелся).
Зато как внимательно, с каким интересом вглядывается Керженцев-Некрасов в соседей по окопам, в коллег-лейтенантов, в Чумака с его «вечной историей о покоренной госпитальной сестре» и сказанными в страшную минуту «сухими совсем белыми губами»: «Не уйдем, лейтенант?», в своего ординарца Валегу, своей неизменной ворчливой заботливостью заставляющего вспомнить пушкинского Савельича!
После войны прототип Валеги будет неуклюже писать Некрасову: «Дорогой и любящий друг (курсив мой. — А.Т.)», но до чего верно! «В самом изображении наших воинов, — писал Андрей Платонов, — автор сумел раскрыть тайну нашей победы».
«А помнишь, как долбали нас в сентябре? — говорит в конце книги Чумак. — И все-таки не вышло. Почему? Почему не спихнули нас в Волгу?»
В поисках ответа припомним пренебрежительно брошенные Гитлером слова о безнадежно, по его убеждению, защищавших «несколько домов» на волжском берегу: «Это их личное дело».
Да ведь и впрямь эта оборона и, в сущности, судьба войны, судьба страны стала для них глубоко личным делом.
Долгие недели проведший тогда в Сталинграде Василий Гроссман тоже писал об одном из своих героев, что тот «ощутил, что здесь… в его солдатские руки попадает ключ от родной земли, ключ к родному дому, ко всему святому и дорогому для человека».
Андрей Турков — специально для «Новой»
