Птицы летят через зал, черные, подхваченные ветром. Ласточки чертят небо перед грозой, неистово, оголтело. Они останутся на сцене — молодые артисты в черном от ботинок до цилиндров, странным клекотом, нервными прочерками-пролетами через зал, сопровождая происходящее.

А происходит гроза. Не в финале, а с самого начала она щедро и многократно приходит в жизнь города и спектакля, молнии рассекают мир сверху донизу, слабо высвечивая сумрачную закулисную жизнь. В полутьме задника возникают смутные видения, белыми высверками озаряются то подвешенные туши животных, то темные тени плащей, то черная бездна реки.

А на занавесе — витые растения и диковинные животные Палеха, изукрашенная нереальная гладкопись. Так живет город: с виду здравый, крепко-купеческий, по воскресеньям стоящий в церкви, отлакированный в порядках и правилах, а с изнанки, за дверьми, за заборами — жестокий, звериный. Этот ключ к двойной, двойственной жизни есть у Островского, Кулигин так и говорит: жестокие нравы…

Андрей Могучий внятно дает ощутить это опасное грозовое электричество между двумя полюсами калиновского бытия, тайным и зримым. Недаром над всей этой жизнью, стихийной, тыловой, над «бедностью нагольной» и богатством удушающим, тихой лихой угрозой грянет «Калинка-малинка», недаром обезглавленные туши, знаки беды, пронизывающие спектакль.

Гремит гроза, сотрясая город, и все становится ее частью: страсть Катерины и Бориса, разгул Кудряша и Варвары, злоба Кабанихи, гнев Дикого и пророчества сумасшедшей барыни, сулящей миру сгинуть в огне и смоле…

Барыне этой (Ируте Венгалите), состарившейся Кассандре, все ведомо, что станется с Катериной и с городом Калиновым. Пышная, в мехах, она является среди настороженных обывателей в крутые поворотные моменты. Грозит и жалеет, скорбит и обличает: перед отъездом Тихона, перед первым свиданием Катерины и Бориса, перед гибелью Катерины.

Начинается спектакль словно бы на площади: на Волге и при множестве народа гуляют Кулигин, Кудряш и Шапкин. Говорят о девках («Больно лих я на них», — роняет Кудряш), о Диком. Говорят не бытово, а особенно, в новом, странном ритме. И с этой речью, рожденной между сказом и рэпом, входит в спектакль скоморошья, балаганная стихия, изобличающая, фиксирующая и глубины характеров, и суть процессов.

Резкий сдвиг интонации, найденный Могучим в соавторстве с композитором Александром Маноцковым, разворачивает картину повседневности к прочной странности здешнего бытия, что-то существенное расковывает в недрах пьесы, что-то важное выводит на свет. И касается это не лирического сюжета, а самой глубины народной жизни, отраженной в омуте града Калинова. В половодье речи, как бы разломанной, демонтированной на части и одновременно заново собирающейся в некое хоровое, удалое единство, вливается все: и лихая частушка поверх жесткого порядка, и заплачка из неволи, и сказание, правдивое и беспощадное. И во всем этом — дар жить вопреки. Терпение неоскудеваемое, мрачное и веселое — к нечеловеческому укладу. Так живут в Калинове, так живут в России испокон века.

И Кулигин (Анатолий Петров, ездит на самокате), и Кудряш (Василий Реутов: грива, борода, цилиндр), и Шапкин (Виктор Княжев), даже Дикой (Сергей Лосев: борода по пояс, злобный гном из подземелья) больше схожи со скоморохами, чем с простыми горожанами. Шутовство как стихия гуляет по сцене. Кажется, в работе над пьесой Островского использован относительно недавний опыт «Алисы»: остранение привычного. Странница Феклуша (в черном платке, из-под которого выпростаны уши, сверху надвинут все тот же цилиндр, в кожаных штанах под платьем), покуривая сигару, в растяжку ведет рассказ о последних временах, людях с песьими головами. Мария Лаврова точно играет внутренний оскал персонажа, она тут — дилер страшных прогнозов, раздающий их со смаком, бестрепетно. Она и Кулигин — два толкователя калиновского добра и зла: жестокий мистик и совестливый рационалист.

Давно понятно: Островский так основательно театрален, что приемлет любое новаторство. Поэтому и острая свежесть интонаций, и движение на платформах (униформисты, чьи лица закрыты, как во время чумы, вдвигают героев на сцену и выдвигают с нее стремительно, плавно, словно неживые фигуры) выглядят природной частью этого темного царства, над которым гремит и разламывается гроза.

А темное царство в БДТ — черное. Черно на сцене, черны костюмы (художник Светлана Грибанова). Семья Кабановых вся в черном, одна Катерина — в красном, как огнем охвачена. Марфа Кабанова (Марина Игнатова) здесь воистину Кабаниха, ревнивая, безжалостная баба, которой одна радость — лютовать над родней и всем строем жизни. Костюм ее — мундир. Тихон (Алексей Винников) выходит, хныча, чуть не размазывая по лицу слезы от жалости к себе. Катерина (Виктория Артюхова) тоже в слезах обиды, одна бедовая Варвара в остроконечном рогатом уборе бодро хлопочет вокруг них, утирает слезы, не слушая маменьку.

Роль Бориса отдана солисту оперы Александру Кузнецову. Он ведет ее как арию. Оперность, напыщенность, ненатуральность вместе с ним являются на сцену, лишь обостренные соседством с драмой. Он выглядит гостем из другого мира, тем, как видно, и пленяет. Эта сшибка оперного пения Бориса и простого голоса Катерины — внятная режиссерская новация, решение проблемы главного любовного дуэта «Грозы».

Ответить на вопрос, почему пылкая, страстная и в любви, и в тяге к свободе, богобоязненная Катерина полюбила безликого и опасливого, как вскоре окажется, Бориса, почти никому не удавалось, как и сыграть химию чувств, такую тягу, которой противиться нельзя. Нет этого и здесь. Но между этим Борисом, в плаще-футляре, напряженным, словно аршин проглотил, и Катериной, истово выкрикивающей свою любовь и ужас перед нею, — пропасть; в ней сгинет любовь. Эти Ромео и Джульетта грозной русской глубинки друг другу не вровень до степени трагедии: розные люди, и рознь эта — не между силой и безволием, а между человеком незаурядным и заурядным вполне.

Катерина с самого начала, еще до событий, знает свой конец, потому и плачет: тонет в слезах как-то по-детски некрасиво, жалобно. И жалобно торчат две тугие короткие косицы, когда она уговаривает Тихона не ехать или взять ее с собой. А потом, когда к ней выйдет сумасшедшая барыня и, едва касаясь, властно и ласково расплетет косы, тряхнет она не укрощенной золотистой гривой — и полетит навстречу любви. Когда вернется Тихон, когда грянет ее признание, будет так, словно она узнаёт в настоящем все, чего страшилась заранее. Узнаёт — и принимает решение.

…В спектакле «играют» занавесы (художник Вера Мартынова): прямоугольные, до половины сцены, словно крышки шкатулок, открывающиеся всякий раз новыми оттенками смысла. Тут, в первом акте, и беседки, и фабрики, и звери, и аэропланы. Во втором акте среди сцен охоты разбросаны падающие сверху оборванные крылья…

Гроза идет через весь спектакль.Что в ней — небесный огонь, акт очищения или угроза жизни, всему, что ее утверждает и пестует? Ведь такая тут почва: не терпит радости, не терпит любви. У Могучего вся Россия — город Калинов с глухими заборами и лакированным фасадом, с лихими ребятами и оборванными крыльями, с жестким речитативом, которым выговаривается неприглядная правда, вперемешку с обманными оперными трелями.

Спектакль, насыщенный звуками, гремящий, льющийся, дающий голос и хаосу и разладу, закончится в тишине. Выйдет Катерина и задернет последний занавес с палехской росписью — видением райской любви.