К юбилею наши книгоиздатели приготовили двусмысленный подарок — перевод романа британского постмодерниста Джулиана Барнса с мандельштамовским названием. В Лондоне книга вышла в начале 2016 года.

В самом тексте книги букеровского лауреата «Шум времени»(М.: Иностранка, Азбука-Аттикус, 2016) фамилия главного героя (если не считать фактографическое послесловие «От автора») встречается несколько раз — в самом конце, и с резким диагнозом: «Сам он старался не попадаться в сети Власти, но он же не Иисус Христос, а всего лишь Дмитрий Дмитриевич Шостакович». Или «Дмитрий Дмитриевич Шостакович стал членом Коммунистической партии Советского Союза. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда… Ан нет: может быть и бывает». И дальше про «хрущевского прихвостня». А так фигурирует некто «он», хотя все остальные персонажи носят подлинные имена и фамилии.

Джулиан Барнс бывал в СССР, учил русский язык и, судя по скрытым цитатам, — нашу литературу, от Пушкина и Гоголя вплоть до Евтушенко. Он перелопатил множество мемуарных книг о Шостаковиче, но за центровую выбрал крайне сомнительное «Свидетельство» — воспоминания композитора, записанные культурологом Соломоном Волковым и изданные без авторизации после смерти гения. Но подлинность событий для писателя не нужна: «Для биографа-документалиста это чума, для романиста — находка».

Перед нами — именно роман, даже с эротическими вкраплениями, хоть и написанный в форме внутреннего монолога от третьего лица. «Он» — читайте «я». Например: «А посему трусом он был, трусом и остался. А посему крутился, как угорь на сковородке. А посему остатки смелости вложил в свою музыку, а трусость полной мерой — в свою жизнь… Впрочем, трусом быть нелегко». Цитировать хочется до бесконечности: Барнс влез в мозги своего героя. И воспроизводит его «поток сознания».

Книга состоит из трех частей. Вот Шостакович три часа «томится у лифта» с собранным чемоданом в ожидании ареста, чтобы они не разбудили жену и дочь. Вот он летит по распоряжению Сталина на самолете в Америку на Всемирный конгресс деятелей науки и культуры в защиту мира, где композитор Набоков, двоюродный брат писателя Набокова, обольет его грязью так, что хочется выброситься из окна гостиницы. И вот наконец — он в личном автомобиле с шофером, вступивший в партию и знающий, в отличие от студентки, кому должно принадлежать искусство. И понимающий, что не народу. «Правильным ответом была невозможность ответа».

Еще у книжки Барнса есть вступление и заключение. Автор гордится своим знанием русской фразеологии и в качестве эпиграфа берет загадочную (по крайней мере, для меня) пословицу: «Кому слушать, кому на ус мотать, а кому горькую пить». И вот — «Дело было в разгар войны, на полустанке, плоском и пыльном, как бескрайняя равнина вокруг» — два пассажира из мягкого вагона выносят бутылку водки побирающемуся инвалиду и соображают на троих. Очкарик, тот, который слушал, разливая не по-братски, произносит загадочную фразу, которую запомнил его попутчик, намотав на ус: «Тоническое трезвучие». Три части книги Барнса и составляют трезвучие: фрагменты и детали перетекают из части в часть, а цельная картинка создается лишь в финале.

Уже в начале дается конспект всего, и, сначала ничего не понимая в разрозненных мыслях ожидающего ареста композитора, хочешь расшифровки. И по порциям ее получаешь. После полной дозы необходимо все перечесть сначала. Что есть форменное издевательство постмодерниста Барнса над нашей страной, ее паскудной историей, которую не спасет никакой единый учебник, и над великим и несчастным композитором. «В сталинской России… композиторы нынче бывают только двух сортов: либо живые и запуганные, либо мертвые», — говорит у Барнса Шостакович.О котором Ростропович сказал примерно так: «Не было бы Советского Союза, не было бы Шостаковича». Сталин, Молотов, Жданов тоже всплывают — и неоднократно. «Некто потрошит папиросы, чтобы набить трубку, оставляя на письменном столе россыпь картонных трубочек и клочков бумаги».

Ну и наконец, о названии «Шум времени». Мандельштам, автор очень авторских мемуаров об ушедшей России, хотел всего лишь «следить за веком, за шумом и прорастанием времени», по необходимости (ой ли!) надеясь на гребни революции, смывающей прошлое. У Джулиана Барнса «шум времени» гибелен изначально. Ему противостоит «та музыка, которая у нас внутри, музыка нашего бытия». И потом она преобразуется в «шепот истории».

Мысли, «шумные и назойливые», которые клубятся в голове Шостаковича, курящего на лестничной площадке свой «Казбек» в ожидании неосуществленного ареста, — тот самый шепот. Который попытался воспроизвести Барнс.

Но ведь именно шепотом рассказывают сокровенные тайны и именно так совершаются самые изысканные доносы, не так ли?

Федор Ромер