Жили-были в одной большой стране три классика. Занимались на первый взгляд не самым серьезным для классиков делом. Сочиняли мультфильмы.

Страна звалась (По)бедой, но с обидной постоянностью теряла первый слог своего громогласного имени.

По вечерам ее бедовые жители смотрели на звездное небо, ходили друг к другу в гости, совершали морские путешествия в клубах разноцветного дыма. От болезней имели рецепт мгновенного выздоровления: «Съесть два куска мыла — ​и в баню на снимок!»

На ночь глядя протирали звезды, чтобы не потускнели, и прихлебывали чай с малиновым вареньем. Когда сердца наполнялись гармонией, в изнеможении выдыхали: «Щас спою!», затягивали хором «Ой там на гори…». И в разноголосице можно было расслышать хриплые, бархатные, ломкие голоса: Волка, Айболита, Ёжика, Бармалея, Муравья, Врунгеля, Журавля с Цаплей, простого солдата Мартынко и Христофора Бонифатьича. Того самого, кто в штормовые жизненные минуты всегда даст дельный совет: «Ай-яй-яй, что же делать-то… Достать из трюма… шампанское!»

Однажды большая страна, затрещав по швам, лопнула и распалась. А мультфильмы, которые сочинили классики, не желали по велению недалеких и неблизких политиков «распадаться». Как были, так и остались одной большой детской для одного поколения. А потом для следующего. И следующего. И их детей. И внуков. Так возник неистребимый эффект их присутствия в жизни каждого из нас.

Эти мультфильмы, как верно подметил один из мэтров, — «смесь горьких трав и чистейшего воздуха, смесь страшного и смешного». Они сшили всех нас в одну большую внутреннюю страну. Со своими законами, неписаными правилами, ценностями. Своим языком, который абсолютно не понимали обитатели иных стран. «Ты же — ​козявка. — ​От козявки слышу!» или «Я там и тут — ​куда пошлют… А посылают часто».

Классиков звали Юрий — ​как князя Долгорукого, в детстве Юрик-Егорик, в юности — ​Рыжий, из-за самостийного бунта огненной шевелюры.

Давид — ​как древнееврейского царя, что исключительно точно правильно переводится: любимец. В застолье галантно — ​Дод. Или Яныч. После застолья — ​Иваныч.

Эдуард — ​просто красиво. В кругу разноязыких друзей по-шекспировски звучно — ​Эдвард. Для самых близких — ​Эдя.

Эдвард, кстати, на чистейшей английской абракадабре озвучил своему другу Доду целую роль — ​капитана «Черной каракатицы» — ​англичане ничего не поняли, но заслушались. Потому что когда Эдвард озвучивает мультфильм, оркестра не заказывайте. Он сам оркестр. В «Колумб причаливает к берегу» хрипел, шептал и пел за старушек, старичков, военных, джентльменов. В «Путешествии муравья» звучал как козявки, гусеницы, водомерки, жуки, червяки и блошки.

Все они — ​бунтари и поэты. Друг на друга непохожие. Противоположные даже.

Тревожная ирония, выверенная архитектура мизансцен, жестов, психологической достоверности. Виртуозный рисунок, на кончике отточенного грифеля, зацепившего поток человеческой жизни с ее счастьем и трагедией, праздником и тоской. Тлеющие угли самовоспламеняющегося смеха. Жесткость оценок и уязвимость. Это Назаров.

Сосредоточенность, перфекционизм и самоедство, философичность, кровное родство с мировой культурой. Проработка кадра не только кистью, но, по завету Вяземского, духом. И, безусловно, юмор, особенный, прозрачный — ​скользящим лучом прорезающий строгую классику многоярусного метафоричного мира. Это Норштейн.

Азартность, великолепный тайминг, пластика и виртуозный монтаж аттракционов немой комедии, шторм фантазий на самом настоящем море, калейдоскоп авантюрных объемных характеров и воплощенных под натиском энергии дерзких идей. Это Дод.

И юмор у них разнородный. У одного мрачноватый, полынный, у другого — ​меланхолический с проблесками гротеска. У третьего — ​эквилибристика с лимонадными пузырьками.

Без юмора в стране-Беде не выжить. «Раньше я вздрагивал, когда говорили — «гениальный», а потом уже привык», — ​произнесет один из классиков с непроницаемым выражением лица.

Картины их можно рассматривать как автопортреты. Библейское, младенческое, зыбкое, с живыми морщинами, отгороженное от всего мира. Образ Акакия Акакиевича — ​океан лиц. И в этом океане отражение Норштейна.

Верный товарищ Волк, обуянный сочувствием, похож на Назарова. И Пес, любующийся мотыльком. И усы белые, от инея… А на деревенской свадьбе за столом с угощением и самогоном сидит и сам Назаров.

Черкасский — ​это групповой портрет его персонажей: от благородного Врунгеля, шулера Фукса, Джона Сильвера и «гангстерито» до растянутого в улыбке на все 64 зуба доктора Ливси.

Картины их — ​шаровые молнии. Однажды прорвавшись внутрь, так и крутятся-вертятся. Разрывают тебя смехом, парадоксами, болью, нежностью. Потом вылетают репликами-паролями, вроде «Эх, молодёж-ж-ж-ж-жь!» или «О, йес!», по которым сразу распознается свой-чужой.

Метафильмы, наглотавшиеся воздуха времени — ​кружевного модерна ХХ века, зудящих фантомной болью 40-х, бурлеском 80-х. Время скручивается в единый поток. Просмотр превращается в личное переживание, преображающее нас: в растворившуюся в воздушном молоке лошадь, в сонную влюбленную гусеницу, в спасенных белок или «гавайцев». Или в «некотором роде не совсем гавайцев. Скорее даже совсем не гавайцев…»

Глупо ставить их картинам «возрастные ограничения», их кино — ​любовь «от нуля» и «до гробовой доски». Спасательная экспедиция, обнаруживающая нас в себе. Помогающая справляться с трудностями, гадким настроением, агрессией внешнего мира.

Их кино — ​опыт сочувствия — ​страшный дефицит в эру тотального потребления. Сочувствие, которое всех излечит, исцелит. Смягчит хлопотное меркантильное сердце. Остановит суетный бег. И захочется посидеть под деревом с контрабасом и пофилософствовать вместе с попугаем Карудо. Рассмотреть в муравейнике сложно устроенную вселенную. Расслышать беззвучный голос реки, почувствовать на щеке влажность тумана и не захлебнуться в нем.

Что общего в их фильмах?

Волшебство. Детскость и мудрость. Пренебрежение компромиссами. Блеск тончайших жестов. И пушкинское «больно и смешно». И внезапность открытий. И концентрация энергии. Новизна традиции. Умение растворить прозу в рифмах.

А еще. Заразительная раскованность и непозволительное чувство свободы. Впрочем, за всеми этими словами — ​неназывное. Хрупкое. Эфемерное.

Все они капитаны одного фестивального корабля. Говорите, не бывает у одного фестиваля трех президентов? Это у скучных фестивалей. А на КРОКе из капитанской каюты выглядывает Филин с увлекательным: «Угу! У-гу-гу-гу-гу-гу!» Ему вторит команда капитана: «Очистить левый борт от зеленых насаждений! Неудобно как-то с усадьбой плавать: рыбы засмеют». КРОКом, как Римом, правит триумвират. Девиз римского триумвирата «Честность — ​лучшая политика» КРОК уточняет: «Честность+благородство+талант». Особенное одушевленное триединство. И никакой политики.

Чуть не забыла про хулиганство.

Один из них, даром что мэтр, скользит, как мальчишка, по мокрой палубе босиком. И убей — ​даже по торжественным случаям — ​не наденет удавки-галстука. Другой демонстрирует высший пилотаж дрессуры таксы Чарлика: на пару они лучшие истребители воздушных шаров на свете. Третий на одном из КРОКов забрался на вершину мачты и спрыгнул вниз. Капитан корабля собрался было наказать виновника, но выяснилось что «проказник» — ​президент фестиваля. Впрочем, когда ему шалить — ​в чем-то роскошно белом он вальяжно угощает дам огнеопасным коктейлем «Рыжая собака». Дамы пьянеют от счастья и от интонации, с которой он изрекает: «Мое почтение».

Всемирно известные (один снял лучший фильм всех времен и народов, другой — ​самый лучший российский фильм, третий — ​просто — ​«шикарные фильмы») не накопили за долгую жизнь денег. Небожители живут скромно. Щеголь Черкасский — ​на непрестижной окраине Киева Троещине. Назаров и Норштейн — ​в Беляеве, хотя Юрий Борисович днюет и ночует в мастерской на Войковской, где по субботам продает свои книги и картинки, чтобы поддерживать на плаву студию.

«Сушите весла, сэр, на кой вам черт богатство!»

Они знакомы друг с другом сто лет. Юрик и Эдя учились в одной художественной школе — ​мольберты стояли рядом. Время было голодное, поэтому на восковых яблоках, приготовленных для натюрмортов в этой бывшей дворянской усадьбе, оставались следы зубов.

И на «Союзмультфильм» пришли практически в одном году. А вскоре на студию, к их главному в профессии наставнику, главному анимационному профессору Федору Хитруку приехал набираться знаний и умения киевский аниматор Дод. И набрался. Прежде всего недовольством собой: «Я свои картины смотреть не могу. Сейчас будет плохая сцена, потом хорошая, потом очень плохая. Вот у Эдика и Юры все доведено до совершенства…»

Личности в особо крупных размерах. Один мечтал стать моряком. Другой — ​художником. Третий — ​мультипликатором. Откуда их непоправимое жизнелюбие? Черкасский родился в начале мутных 30-х, его отец, замнаркома юстиции, бывал на совещаниях у Сталина. Норштейн появился на свет на краю войны, в сентябре 1941 года в эвакуации, отец был на фронте. Назаров — ​в том же году в ноябре, во время самой страшной бомбежки Москвы. Допускаю — ​их мироощущение компенсирует драмы, изъяны, прорехи времени — ​как любимые Норштейном «золотые шары» гармонизируют территорию разрастающегося сорнякового мракобесия.

«Вам кажется, когда ты рад жизни, это попахивает идиотизмом? Но ведь можно то, что не нравится, просто вычеркнуть, окружить себя правильными людьми». Золотые слова. Добавим: «Талантливыми людьми». Говорят, знаменитым художникам дружить трудно. Должны мешать амбиции, зависть к славе, таланту. Но они щедрые. Восхищаются. Подкалывают, но любят, понимают друг друга. Как Волк и Пес, живущие по разные стороны изгороди. Как опытный моряк Врунгель, его верный старпом здоровяк Лом и хитроумный картежник Фукс. Как Ёжик и Медвежонок, пересчитывающие звезды.

И вот КРОК, несмотря на все преграды и препоны, снова отправляется в путь.

«Шо — ​опяяять?!» Опяяяять! Хотя политики, недосмотревшие фильмов классиков, и ставят палки в колеса, почище красочных бандито-гангстерито-кастето-пистолето. «Закуривай, ребята! Поправить паруса… И полный вперед!»

— Знаешь, почему нас избрали президентами? — ​подслушиваю я разговор высокочтимых. — ​Потому что один из нас — ​лысый, другой — ​мохнатый и с усами, третий — ​рыжий. То есть был когда-то рыжим. Но бывших рыжих не бывает.

Я мечтаю, чтобы они вновь собрались на одной палубе. Налили по рюмочке… Ты заходи, если что.

— Как все-таки хорошо, что мы друг у друга есть.

— Ты только представь себе: меня нет, ты сидишь один и поговорить не с кем.

— А ты где?

— Пусть меня ждут в Хеопсе у Восьмой мумии, третий коридор налево.

— Ты один. Ну что ты будешь делать?..

— Что ты ко мне пристал? Если тебя нет, то и меня нет. Понял?

— …Переверну все вверх дном, и ты отыщешься!