9 января 2003 г. Четверг
«Раз в крещенский вечерок», а если точнее — в нынешний сочельник, готовя первый в этом году номер «Новой», гадали мы на кофейной гуще: кто после Жореса Алферова станет нашим новым лауреатом Нобелевской премии. И я на своем листе написал: Виталий Гинзбург.
Сегодня номер вышел. И в нем еще 9 фамилий: Леонид Келдыш, Александр Андреев, Владилен Летохов, Юрий Оганесян, Владимир Фортов, Лев Грибов, Леонид Корочкин, Генрих Иваницкий, Ренат Акчурин, Михаил Давыдов. А на первом месте — Виталий Гинзбург. Имена выстроены в ряд по специализациям — от известных физиков до известных хирургов. Впрочем, если бы даже ряд этот складывался в алфавитном порядке и фамилия Виталия Лазаревича начиналась не на Г, но, положим, на Я, будь моя воля, все равно поставил бы ее на первое место. И не только потому, что это только в нашем нынешнем алфавите Я — последняя буква. В древнем букваре, дарованном нам еще Кириллом и Мефодием, Я как раз первая буква — Аз. Но просто — по честному гамбургскому счету, на котором разработка им квантовой теории эффекта Вавилова-Черенкова, весомый вклад в изучение проблем управляемой термоядерной реакции, создание вместе с Ландау феноменологической теории сверхпроводимости, исходя из которой была развита теория сверхпроводящих сплавов — знаменитая ГЛАГ(Гинзбург, Ландау, Абрикосов, Горьков).
С Виталием Лазаревичем мы знакомы давно. Впервые услышал я его более сорока лет назад в Большой аудитории Политехнического музея, где он прочел блестящую лекцию об экспериментальной проверке общей теории относительности. До сих пор помню его слова: «Неверно, будто невозможно пересчитать, сколько звезд на небе. В нашей Галактике известно уже около ста миллиардов звезд (сейчас, наверное, куда больше). Но все, что за ее пределами, в Метагалактике, действительно трудно поддается подсчету». И еще запомнилось (правда, не помню, с какой физической ситуацией соотнесенное): «Знаете, почему у нас нет хороших комедий? Потому что невозможно рассмешить двенадцать инстанций подряд».
Потом, готовя его публикации в «Известиях», познакомился с ним поближе как с личностью — яркой, парадоксальной, порой даже беспощадной в отстаивании своих взглядов. Он мог, например, на вопрос журналиста «на грани фола», требующий максимальной откровенности, ответить именно на пределе искренности, но тут же спросить: «А как вы лично отвечаете на этот вопрос перед своей совестью?».
20 октября 2003 г. Понедельник.
Вот и сбылось наше «предсказание». Академик Гинзбург стал нобелевским лауреатом. Как только узнал об этом, позвонил ему. Виталий Лазаревич поблагодарил за поздравление: «Звонки от ученых уже были. Но из журналистов вы первый». Я набрался нахальства и сказал: «Но поскольку первый, разрешите задать несколько вопросов от имени читателей «Новой газеты». Он рассмеялся: «Но поскольку я давний читатель «Новой газеты», давайте ваши вопросы».
Поначалу сказал ему, что, по-моему, он просто эпатирует публику, когда говорит, будто в школе учился всего четыре года (пошел сразу в четвертый класс, окончил седьмой, а дальше седьмого тогда школьного образования вообще не было), в МГУ с первой попытки не прошел по конкурсу, предрасположения к изучению языков у него не наблюдалось. Сказал ему, что он «работает на контрасте». Оставляет эту самую публику наедине с вопросом: как же тогда из всего перечисленного вырос в конце концов один из самых выдающихся физиков ХХ века, только что объявленный нобелевским лауреатом? Наверное, сказал я ему еще, у вас были прекрасные учителя. И поинтересовался: какие из их уроков стали его личными убеждениями?
— Да никого я не эпатирую, — отвечает — Ни на каком контрасте не работаю. Просто честно рассказываю правду о себе. Насчет высоких эпитетов в мой адрес — не согласен. Мне ближе так называемая квалификационная шкала Ландау, где он располагал физиков ХХ века от наивысшего класса 0,5 до наинизшего 5 — этот балл Лев Давидович выставлял тем, чьи работы считал патологическими. При этом класс 2 «хуже» класса 1 на порядок — в 10 раз. Так вот, в классе 0,5 был всего один человек. Эйнштейн. В классе 1 — Бор, Гейзенберг, Шредингер, Дирак, Фейнман. Себя Ландау сначала определил в класс 2,5, потом перевел в 2 и затем — в класс 1,5. Думаю, в этой квалификации мне найдется место где-нибудь в классе 3.
Слово «учитель» следует употреблять крайне осторожно, когда речь не идет о средней школе. Из множества учивших меня людей учителями считаю только Тамма и Ландау. Они преподали мне уроки веры в науку и в чем-то и в себя.
Поначалу я настолько не верил в свои силы, что даже не решался заняться теоретической физикой — подался в экспериментаторы, в оптику. Но однажды родилась интересная идейка. И я пошел с ней к Игорю Евгеньевичу.
Он по-доброму отнесся ко мне, заинтересованно советовал, что посмотреть, прочесть. И я смог получить некоторый научный результат, почувствовал вкус к работе, стал в конце концов теоретиком. Знаете, есть такие молодые люди, которые сами везде пролезут. А у меня был комплекс неполноценности. И в преодолении его Тамм сыграл огромную роль.
Ландау был человеком совершенно другого стиля — исключительно мощным, полезным в критике, фантастической изобретательности в подборе ключей к самым сложным задачам.
Вы спрашиваете, какие личные убеждения выросли из этих уроков Тамма и Ландау. Они до элементарности просты: надо хорошо, по-доброму, заинтересованно относиться к людям и любить физику.
— Как относитесь к обрушившейся на вас славе?
— Спокойно. У меня ведь уже были и Ленинская, и Ломоносовская, и Мандельштамовская премии. И избрание иностранным членом девяти академий мира, в том числе американской Национальной академии наук и Лондонского Королевского общества. И на Нобелевскую несколько раз выдвигали. Не давали — ну и ладно. Вот если бы за мою работу отметили другого — тут бы я действительно огорчился.
— Ваши научные занятия экстремально разномасштабны — от элементарных частиц до галактик. А как чисто по-человечески вы чувствуете себя в окружающем мире? Как сопрягается ощущение своего дома, своего института с бесконечностью Вселенной?
— Разномасштабность научных интересов определяется единством самой физики. Когда начинают говорить о российской, американской или любой другой науке (Гитлер и его приближенные даже придумали «арийскую» и «еврейскую» физику), меня это просто возмущает. Это полнейшая чушь. Законы физики одинаково действуют на любой национальной почве, в любые века. Уточнялись, усложнялись модели научного отражения действительности. Но это вело людей все ближе и ближе к осознанию единой физической картины мира.
— Когда такая картина сформируется, теоретическая физика исчерпает себя?
— Совсем нет. Поучительна ошибка английского физика Уильяма Томсона (Кельвина), который в канун ХХ века заявил, что в его науке все проблемы уже решены, остались два крохотных неясных облачка на горизонте. А из этих «крох» выросли потом квантовая механика и теория относительности!
К сожалению, многие в начале ХХI века впадают в те же заблуждения, что и в канун века ХХ-го. Издающийся Институтом физики Великобритании журнал Physics World пару лет назад разослал 250 ученым мира, в том числе и мне, вопросник «Обзор мира физики за тысячелетие». Там был вопрос: «Как сказал Стивен Хокинг, вероятность того, что мы создадим полную теорию в ближайшие 20 лет, составляет 50 процентов. Согласны ли вы, что конец теоретической физики уже виден?». Я ответил, что, по моей оценке, эта вероятность составляет в лучшем случае всего один процент. Прогресс науки такой мощный, что я верю в ее силу, в ее будущее.
Сопряжение чувства своего дома и восприятия Вселенной как чего-то всевышнего в мире близко к пониманию религии. У Эйнштейна это называлось космическим религиозным чувством. Его ответ на вопрос, верит ли он в бога: «Я верю в бога Спинозы, который проявляет себя в гармонии всего сущего, но не в бога, который заботится о судьбе и действиях людей». А ведь бог Спинозы — природа. Что касается лично меня, то я в этом отношении более прозаичен. У меня космического религиозного чувства нет. Я убежденный атеист. Но к глубоко и искренне верующим людям отношусь с уважением. И даже немного завидую — им легче. «Блажен, кто верует…».
— В сегодняшних условиях дикого рынка знахарство, колдовство, разноцветная магия приносят шарлатанам огромные доходы, позволяющие им саморекламироваться в самых крупнотиражных изданиях. А у ученых на пропаганду подлинной науки денег нет.
— В РАН создана комиссия по борьбе со лженаукой, в которой я участвую. На президиуме РАН специально обсуждали эту проблему. И вот там я возмутился тем, что правительственная газета печатает астрологические прогнозы.
После заседания вице-президент РАН академик Геннадий Андреевич Месяц переговорил с заместителем редактора «Российской газеты». Тот ответил: это коммерческое дело, позволяющее нам увеличивать тираж. Это буквальная иллюстрация к тому, о чем вы говорите. Причем коммерция часто соседствует просто с жульничеством. А по сути дела это пренебрежение интересами людей, их здоровьем. Да и многие журналисты падки сегодня на легковесные сенсации, затуманивающие души и мозги.
На упомянутом мной президиуме РАН Сергей Петрович Капица заметил: «Думаю, что, если когда-нибудь будет суд над нашей эпохой, то СМИ будут отнесены к преступным организациям, ибо то, что они делают с общественным сознанием и в нашей, и во многих других странах, иначе квалифицировать нельзя». Я с ним совершенно согласен.
— Вы резки и определенны в оценках общества, в котором мы жили и живем. Что в его нынешнем состоянии представляется вам наиболее драматичным?
— Трагически взрывоопасным представляется мне в современной России разрыв между гигантскими богатствами мизерного меньшинства и нищетой большинства населения, который мы допустили.
— У каждого человека всегда есть некий идеал, к которому, по его мнению, должно стремиться общество. Каков он у вас? Где ваш «Город Солнца» Томмазо Кампанеллы? Ваша «Утопия» Томаса Мора?
— Что же касается идеалов… Когда-то я верил в идеалы коммунизма. Во время войны, в 1942 году, вступил в партию. Однако сейчас смотрю на возможности построить «Город Солнца» или «Утопию» пессимистически. Слишком уж много в человеке и человечестве звериного, чтобы построить «коммунизм с человеческим лицом».
— Есть ли у нас надежда, какая-то нить Ариадны, которая может помочь выбраться из лабиринта?
— У моего однофамильца, но не родственника Александра Гинзбурга (Галич — это его псевдоним) есть такие стихи: «Бойся единственно только того, кто скажет: я знаю, как надо». Я не знаю. Разве что остается одна надежда — на порядочных людей, на их эстафету, воспроизводство и увеличение числа в следующих поколениях. Вот был такой физик, исключительно порядочный человек — Леонид Исаакович Мандельштам. Из его научной и человеческой школы вышли исключительно порядочные личности — академики Александр Александрович Андронов и Игорь Евгеньевич Тамм. Игоря Евгеньевича нет уже более тридцати лет, а его традиции и по сей день живы в созданном им отделе теоретической физики ФИАНа. Традиции порядочности.
— А ваши вкусы, увлечения за пределами науки?
— Художественную литературу, в общем, люблю. Я более или менее начитанный человек. Но сейчас и зрение похуже, и нет времени: работа, работа, работа. Являюсь редактором журнала «Успехи физических наук», слежу за новейшей физической и астрофизической литературой. Не успеваю даже газеты просматривать, хотя все время всем интересуюсь. К театру отношусь спокойно, нормально. Музыка? Совершенно немузыкален. Что касается оперы… Стоят люди и поют — я этого, как и Ландау, совершенно не воспринимаю.
— Опять эпатаж?
— Ну почему же? Я не меломан, не балетоман. У меня увлечения, хобби — самые обыкновенные. Очень люблю рыбалку. Ландау хохотал: «На одной стороне червяк, на другой — дурак. Это сказал Вольтер». Во-первых, не думаю, что это сказал Вольтер. Во-вторых, я ему всегда говорил: «Дау, на червя я не ловлю. Я ловлю на блесну». Но он в следующий раз опять: «На одной стороне…».
Люблю футбол. Я давний болельщик, хотя сам по себе человек неспортивный. В детстве, правда, гонял мяч, как и все мальчишки.
— За кого болеете?
— Вы знаете, сейчас за «Локомотив» у нас. А вы?
— Ну мне сам бог велел за него же: стадион в Черкизове — за моими окнами… И последний вопрос, навеянный повестью братьев Стругацких «Трудно быть богом»: трудно ли быть человеком в нашем веке, в нашей стране, в нашем мире?
— Человеком быть трудно. Но куда труднее, непоправимее, если в тебе есть разум и совесть, перестать быть человеком. Так было, есть, будет всегда. В любом веке. В любой стране. В любом мире.
9 ноября 2009 г. Понедельник.
Вчера умер Виталий Лазаревич Гинзбург. Готовим страницу в его память. Решили дать подборку его высказываний на страницах «Новой». Об Академии наук. Об учителях. О религии. О фанатизме. О лженауке. О патриотизме. Об идеалах. О человеческом в человеке. С этой задачей справились довольно быстро. Благодаря, конечно, лапидарности и афористичности самих высказываний. Чего стоит, например, хотя бы такое: «В первобытные пещеры можно вернуться и с карманными компьютерами».Но вот над несколькими строками, предваряющими его текст, бился мучительно долго: больно уж не укладывается в однозначные определения эта n-мерная личность. В конце концов остановился на следующем. Он был великим гражданином России. Но не сегодняшней, не вчерашней — завтрашней России гражданского общества. Жил по ее еще не утвердившимся в действительности законам.
4 октября 2016 г. Вторник.
Сегодня ему исполнилось бы 100 лет. Цифра, не очень-то коррелирующаяся со временем обычной человеческой жизни, хотя мы, конечно, знаем, что бывают и долгожители. Однако как его лично не хватает нам именно сегодня пусть столетнего, но живого!
Оглядываюсь в прошлое и удивляюсь. Ведь даже если взять нашу журналистскую братию, я, конечно, не входил в круг самых близких к нему людей. Тот же Данилин общался с ним куда чаще. Да и журналисты других изданий — он ведь благосклонен был к людям нашей профессии, хотя порой и выдавал некоторым из них увесистые «нравственные оплеухи». Но сколько все-таки, оказывается, было встреч с этим удивительным, блистательно неожиданным человеком! И очных — на его легендарном семинаре в ФИАНе, на «нобелевской лекции» для московских учителей, в известинском отделе науки. И вечерних, телефонных. И каждая встреча, каждый разговор — как подарок: повезло жить во времени, в котором были такие люди.
Справедливости ради, с нашей газетой в начале нового века сложились у него не просто доверительные, но и воистину дружеские отношения. Помню, когда вышел первый номер редактируемого Юрием Данилиным научного приложения к «Новой», — звонок от Виталия Лазаревича: «Данилину уже позвонил. Вот звоню вам. Поздравляю. Если и следующие выпуски сохраните на такой же высоте, считайте меня вашим соучастником». И действительно, его заметные выступления появлялись в «Кентавре» чуть ли не через номер — были они и в первом, и в последнем номерах. Всего в «Кентавре», пока он не был оборван на 16-м номере, появилось шесть, как теперь говорят, резонансных выступлений Виталия Лазаревича. И вот листаю подшивку «Кентавра» с его выступлениями и все время возвращаюсь ко все той же мысли: как же нам сейчас не хватает человека таких высоких, таких личностных, спасительных для страны выборов!
Он всегда делал самые трудные, но зато самые честные жизненные выборы. Отказался подписывать коллективные письма академиков против Сахарова. Вместе с академиком В. Масловым предложил избрать в РАН Солженицына, против чего поначалу были многие, заявив, что если его не изберут, он сам выйдет из академии. Но потом так же горячо убеждал писателя убрать из «Архипелага ГУЛАГ» несправедливое обвинение Сергея Вавилова в равнодушии к судьбе репрессированного брата (на самом деле Сергей и президентом-то АН СССР согласился стать в надежде ускорить освобождение Николая, не зная, что тот давно уже мертв).
Но самым честным, самым мужским, если хотите, выбором был тот, когда ему предложили: или порвать с любимой женщиной, студенткой мехмата МГУ Ниной Ермаковой, отбывавшей в Горьком ссылку после тюрьмы (обвинявшейся, между прочим, якобы в подготовке покушения на Сталина), или лишиться доступа к секретным документам и вообще быть отстраненным от участия в Урановом проекте. Он выбрал любовь. И потом прожил с этой женщиной долгие-долгие, наверное, непростые, но счастливые годы.
Впрочем, история в конце концов все и всех расставляет по их реальному значению для ее ускорения или замедления (как в известной песне: «Готовься к великой цели, а слава тебя найдет»). Сам «отец советской водородной бомбы» Андрей Сахаров подтвердил, что в ее основу легли две идеи: одна его, вторая Виталия Гинзбурга.
Ушел он в довольно преклонном возрасте, когда, вроде бы, принято говорить: ну что ж, природа в конце концов берет свое. Но как несправедливо поступила она в данном конкретном случае, изрядно поистрепав другие составные части человеческого организма и оставив в неприкосновенности до последнего мгновения четко, бесперебойно работающий ясный, резкий, поразительно молодой мозг. Да, действительно, как его сейчас нам всем не хватает! Как лапидарно точна была его мысль, когда он предупреждал:
«Стать Академии одним из государственных департаментов или оставаться в значительной мере независимой организацией, элементом гражданского общества? В первом случае президент Академии да и весь ее президиум фактически назначаются властями во главе с президентом страны, а устав РАН утверждается правительством.
Если Академия наук независима и является составляющей частью гражданского общества, то это позволяет ей выполнять все те функции, которые от нее и требуются. Так, в современном демократическом обществе огромную роль играет экспертиза, которой должны подвергаться любые более или менее крупные проекты. Она необходима и для обоснованных ответов на запросы граждан, от чего у нас сейчас принято отмахиваться. Разумеется, экспертиза может быть эффективна только в случае полной ее независимости. Но о какой независимости экспертизы может идти речь, если сама Академия будет зависима от власти, которая управляет ею?»
Приняв закон о «реформировании» РАН, Госдума прошлого созыва инструментами и голосами своего послушного большинства исполнила, почему-то в ускоренно-джазовом темпе, реквием по триаде Петра Великого (гимназия — университет — академия), из которой три века подряд произрастало и по мере своего развития реформировалось единое научно-образовательное пространство России. И как же было обидно, что ни в думском, ни в академических залах уже не нашлось на этих горе-реформаторов такой значительной личности, как Виталий Гинзбург, при жизни умевший охлаждать их «реформаторский» зуд без восклицательных знаков, но с твердым знаком в голосе: «Мой совет властям: оставьте Академию наук в покое».
Не оставили РАН в покое. «Реформировали». В угоду «успешным» менеджерам. Словом,
Вот и все. Смежили очи гении<…> Нету их. И все разрешено».
Не хотелось бы кончать на такой печальной ноте. Определяя главные научные проблемы нового столетия, академик Гинзбург на первое место поставил управляемый термояд, на второе сверхпроводимость при комнатных температурах. Если на десятой или даже меньшей части пустыни Сахара расположить солнечные элементы, то аккумулируемой ими энергии хватит, чтобы по максимуму удовлетворить потребности жизнеобеспечения всей Европы. Но сегодня нет таких способов передачи, которые без потерь, сводящих на нет всю затею, донесли бы эту энергию до адресатов. Завтра, при «комнатных» сверхпроводниках, — будут. Создание в России первоклассной лаборатории высокотемпературной сверхпроводимости было мечтой, а сама лаборатория — «последней любовью» академика Гинзбурга. Он разработал ее концепцию, сам согласившись быть научным руководителем проекта, сам подобрал руководителя лаборатории. Вот это еще один из принципиальных его жизненных выборов, которые нам завещано поддержать, продолжить, осуществить.
Да, конечно, у тех, кто в непростых нынешних условиях пытается сохранить честь и достоинство нашей науки, и у авторов и лоббистов закона разные концептуальные сверхзадачи, разное представление о том, что такое реформирование. Первых заботит: каких ученых, какой уровень исследований, какие открытия мы получим на выходе. У вторых на уме — хотя и они произносят высокие слова о возрождении былой славы отечественной науки — передел собственности, «жирных кусков» которой оказалось слишком уж вызывающе много в ведении РАН, и стремление перекроить все и вся по чужим лекалам. Наивно полагается при этом, что таким способом удастся скопировать успехи передовых сегодня стран — при полном непонимании того, что успехи эти произрастают из собственных исторических традиций, из собственной корневой системы этих стран и их народов.
Вот и сдается мне: такие шаги в завтра, как задуманная Виталием Гинзбургом лаборатория высокотемпературной сверхпроводимости в московском ФИАНе, продолжают петровскую триаду, а принятый Госдумой и Советом Федерации и подписанный президентом страны закон о якобы реформировании РАН заставляет вспомнить шекспировского студента Гамлета: «Распалась связь времен…». Соединять-то разорванную цепь когда-нибудь все равно придется. И тогда до нас дойдет, наконец, что в реформировании науки академик Гинзбург понимал все-таки больше, чем нынешние ее «реформаторы» со стороны, с боку припеку. В обратном не смог бы убедить меня никто, даже сам Виталий Лазаревич Гинзбург.
