КомментарийКультура

Во весь Рост

Громкое разоблачение Юрия Роста

Этот материал вышел в номере № 113 от 10 октября 2016
Читать

В двухтомнике прозы Юрия Роста «Рэгтайм» нет ни одной иллюстрации, и это делает меня в некотором смысле идеальным потребителем этого красивого (М., «Бослен», 2016) редкого (3000 экз.) издания. В визуальных искусствах я разбираюсь плохо, и мне обидно, что Роста часто воспринимают именно как фотографа. Он замечательный портретист, но литература все же более трудное дело; в хорошей фотографии всегда есть заслуга модели, а модели у Роста достойные. Не он же им навязывает выражение лица. И потом, хороших фотографов много, а основная профессия Роста — писатель в газете — гораздо труднее, и встречается она реже. Попробуем объяснить, почему так вышло.

В 60—70-е годы было некоторое количество людей, работавших главным образом в «Комсомолке» и «Литературке» (именно по этим брендам страшнее всего ударила смена эпох, скомпрометировав их уже непоправимо), — которых назвать обычными журналистами язык не повернется: это были очеркисты, среди которых первенствовали Анатолий Аграновский, Евгений Богат, Инна Руденко, Ярослав Голованов и Юрий Рост. Их вклад в создание летописи сложной и, как мы теперь понимаем, тоже великой эпохи — всегда надо, чтобы было с чем сравнивать, — нынче забыт, а двухтомник Роста как раз показывает, что забывать его не следует. В силу разных причин советская литература — средний уровень которой был на порядок выше, чем у нынешней, — об очень многом не могла написать прямо, потому что от литературы требуется копать глубоко и осмысливать капитально. Так, как Трифонов осмысливал 1870-е и 1920-е. Но про 1970-е толком не писал никто, потому что слишком многое было табуировано. От журналистики такая глубина не требуется, она может позволить себе фиксировать те изменения, которые на поверхности. Парадоксальным образом настоящие герои 70-х присутствовали в журналистике, а в литературе их не было. Или были антигерои вроде Глебова в «Доме на набережной», Зилова в «Утиной охоте»…

Положительный советский герой в тогдашней прозе отсутствовал — то ли потому, что литераторы опасались лакировки, то ли потому, что литературе в этом смысле навязывались слишком жесткие рамки. Как ни парадоксально, журналистика была свободнее. Кто был симпатичен в тогдашней русской прозе? Шукшинские «чудики»? Все они люди с надрывом, и любить их трудно — сам автор, кажется, не в восторге. «Представители творческих профессий»? Тоже не без надлома. «Человек из народа»? Тогда он должен жить очень уж далеко от мейнстрима, как Едигей у Айтматова. Настоящих героев 70-х описывала авторская журналистика. Это почти всегда были люди, состоявшиеся вопреки системе или нашедшие в этой системе такую щелку, где можно оставаться человеком, не натыкаясь постоянно на унижения и запреты. Рост был в те времена гением по отысканию таких людей (и таких щелей, где они относительно комфортно существовали. Голованов находил таких героев в науке, Руденко — в провинции (часто — во вполне официальных структурах). Аграновский отыскивал их на производстве.

Разумеется, все герои Роста — люди пассивного, а то и активного сопротивления, но это сопротивление заключалось не в протестах, не в обострении конфликтов. Иногда это была форма эскепизма (о заповедниках, умных алкоголиках, тихих чудаках, одиноких гениях с трехклассным образованием много писал в это время стилистически и человечески близкий Росту Андрей Битов, но он находил их главным образом на окраинах империи; не зря оба так любят Грузию, чуть меньше Прибалтику). Иногда — имитация безумия, советское юродство. Иногда — и нередко — отыскание тех сфер и сред, где ты был незаменим, потому что тогда без тебя попросту не могли обходиться и вынуждены были терпеть таким, каков ты есть. Такие люди мне наиболее симпатичны, поскольку профессионализм для меня связан с моралью, и одно без другого не бывает: вот, скажем, очерк о метеорологе Дьякове («Одинокий борец с земным тяготением»). Или «Свет очей моих» — про офтальмолога Саксонову и ее учеников. Их, по идее, система должна была съесть, но не смогла, потому что они лучше всех научились делать свое дело (и Рост — этой же породы).

Иногда, конечно, этим персонажам надо было подпускать — в собственное поведение, жесты, интонации — все того же юродства, советской чудаковатости: Смоктуновский этим спасался например. И Росту, соответственно, нужны были некоторые стилистические фиоритуры, чтобы маскировать простую, трезвую, часто беспощадную суть своих очерков. Сам он в обычной жизни человек строгий и начисто лишенный понтов, мир в основе довольно внятен, и сформулировано это у него с прекрасной афористичностью: «Все деления условны, кроме грубых пар. Человек — нелюдь, талантлив — бездарен, помидор — не помидор». Кстати, именно по причине этой благородной простоты, присущей Росту в целом, и как фотохудожнику, и как писателю, — я и поставил такое предсказуемое название: чего выделываться-то? «Помидор — не помидор». Или, как любит говорить женщина моей жизни, «слово не воробей, и ничто не воробей, кроме воробья».

Понятное дело, в 70-е все это надо было кодировать. Герои Роста много пили, но не потому, что были алкоголиками, а потому, что это была такая форма художественного творчества. И к питию система была толерантнее, чем к инакомыслию или другим порокам. Герои Роста много философствовали, потому что действовать не могли (и сейчас не могут). Им этого элементарно не разрешали — кроме тех случаев, когда профессионализм допускался: в медицине, например, или в космических проектах. У героев Роста было много бессмысленных, но красивых и экзотических хобби — еще один способ реализации талантов, не находящих применения в реальности. Человек, который мог осчастливить страну, замыкался в масштабах небольшой социальной группы, где становился кем-то вроде гуру; или уходил во всякие увлечения вроде туризма или выпиливания; или уезжал в деревню и налаживал рай там, но так, чтобы по возможности никто об этом не знал. В искусстве такому человеку приходилось существовать по методу Раневской — дурача всех и раскрываясь перед единицами. И о Раневской Рост написал изумительно (вот про Ахмадулину, на мой взгляд, хуже, потому что пересластил; у него это случается, но крайне редко). Особо следует отметить, что в Сахарове он за поверхностным слоем этого же спасительного юродства разглядел стремительный, хищный интеллект — и не стал отвлекаться на традиционные оды высокой морали, а именно подчеркнул прямую связь между этой моралью и умом; тошнит уже от благоглупостей, честное слово.

Разумеется, журналистика 70-х годов предполагала три обязательных слоя: один — для начальства (Рост никогда не говорил идеологических пошлостей, его как-то терпели, он отделывался общим оптимистическим тоном, да и потом: многие его герои были действительно Простые Советские Люди. Иное дело, что советским людям при советской власти жилось тяжелее остальных). Другой — для массового читателя. Третий предполагал подмигивание читателю своему: этой эзоповой речью в совершенстве владели и «судебные очеркисты», и лучшие известинцы, и золотые перья «Комсомолки». Сплеталась сеть цитат, аккуратно вкрапливались в текст отсылки к общеизвестным, но замалчиваемым периодам истории; анекдот опознавался по одному ключевому слову; высмеивались штампы. Рост считался признанным мастером имплицитной, как сказали бы сегодня, но от того не менее убийственной иронии. В «Московском комсомольце» начала 80-х, где я стажировался, не хвалили почти никого, но когда появлялись новые заметки Роста — скажем, путевые очерки, — они зачитывались вслух при общем хохоте; цитатами из него обменивались, и вообще он рассматривался в ряду тогдашних прозаиков, а не журналистов. Маканин, Ким (оба), Семенов — писали примерно об этом и на том же уровне.

Любопытно, кстати, что Рост и в 80-е, и в 90-е, и сейчас — не снизил планку; и героев он продолжает отыскивать с той же зоркостью. Почему он сохраняет форму, которую многие безнадежно и даже как-то готовно утратили, — вопрос опять-таки сложный: то ли школа спорта (он профессионально плавал и играл в водное поло), то ли высокая толерантность к алкоголю и табаку, то ли хорошие женщины рядом, — но мне кажется, что дело тут в правильном выборе издания. Росту волей-неволей приходится сохранять форму, потому что он работает там, где все еще занимаются журналистикой. Иногда хорошо, иногда плохо. Но журналистикой. И потому он по-прежнему много и качественно пишет, умудряясь подмигивать уже новому читателю. Читатель новый, а потребности у него старые: чтобы указывали на чужой успешный опыт, во-первых, и чтобы помогали бороться с одиночеством, во-вторых.

Проза Роста почему-то — хотя понятно, почему, — вызывает у меня воспоминания об очень странном, трудновыразимом ощущении: я себя чувствую в одном из теплых осенних дней 83-го или 84-го. Это мой, допустим, 10-й класс. Время послешкольное, и я поеду сейчас либо в «МК», либо в ШЮЖ — Школу юного журналиста, где тоже клубилась тогда интересная подпольная жизнь, но без подпольных комплексов, — либо в детскую редакцию радио, где соберутся «Ровесники». Вокруг меня бесконечно сложная, многослойная, интересная реальность; в ней есть уже, конечно, признаки увядания, но есть и обещание неочевидных продолжений. И листьями пахнет, и небо синее, и все трудно, и временами отвратительно, но увлекательно; вот такую осень я и представляю, думая о начале 80-х или даже о конце 70-х, которые тоже хорошо помню. Все, что есть в этом осеннем дне от ясности и свежести, — есть и в книге Роста; что до увядания, сегодня оно вошло в следующую фазу, и его даже слишком много. То есть мне не требуется усилий, чтобы его вспомнить. Рост — это один из лучших авторов эпохи советского сентября; рэгтайм — самая адекватная музыка для этого момента.

Для детей надо писать как для взрослых, только лучше, как говорил классик; не знаю, насколько это верно, но думаю, что журналистика — та же литература, только ей надо быть лучше. Потому что она обязана воздействовать на читателя, во-первых, и писаться быстро, во-вторых. Рост — это такой писатель, который, на беду свою, умеет еще много чего другого, и это другое иногда заслоняло его светлый и сильный словесный дар. Но теперь, когда лучшие образчики его старой и новой прозы (становящейся с годами все строже, суше и чище) собраны в двухтомник, становится наконец ясно, что должен делать писатель. Он должен внушать желание жить, потому что все остальное приложится.

И очень хорошо, что в ряду классных российских прозаиков теперь уже без всяких оговорок будет еще одно короткое и выразительное имя.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow