В ранней пьесе Островского я нашел такую фразу: «…Поедем к цыганам на Грузины!»

Понять ее немосковскому человеку сложно. Впрочем, сейчас так уже не пишут и не говорят. Даже среди коренных москвичей мало кто помнит, что место рядом с зоопарком, где стоят прямо на улице истуканы Церетели (цари, короли, литературные герои, зайчики и лисички, колобки и дракончики), — не что иное, как вход в бывшее грузинское подворье, резиденцию князя грузинского. И красная церковь непривычных для нас архитектурных форм — это грузинская церковь. И улицы — Большая и Малая Грузинские, Грузинский Вал — это тоже не просто так. Еще с XIX века здесь, среди тихих домиков, палисадничков, дворянских и купеческих усадеб, селились натуральные грузины, княжеские слуги, их семьи, ремесленники, торговцы. И место стало называться «Грузинами». Потом в нем возникли многочисленные рестораны, а в ресторанах, особенно в дорогих, с кабинетами и концертными эстрадами, пели знаменитые московские цыгане.

Хорошо помню, как много было грузин на единственном в ту пору в Москве цветочном рынке — особенно ближе к 8 марта и 1 сентября. Но и зимой здесь можно было достать свежие цветы, только здесь, нигде больше. В магазинах «Цветы» зимой цветов не было, а здесь они были всегда.

Грузины на рынке — мощный архетип второй половины уже ХХ века, герои анекдотов, шуток, пародий. Данелия снял об этом целый фильм, собственно, не о самих грузинах, а об этой рефлексии, о том, как их воспринимают в Москве. У «грузина в Москве» был свой образ — кепка, пиджак, горделивая осанка и пачка купюр в кармане брюк. Анекдоты о них были многочисленны, это практически целый эпос, целая ветвь народной литературы, а сами герои фольклора все время были где-то рядом — сидели в ресторанах, покупали билеты в кассе на поезд или в театр и порой обижались на все это, но чаще улыбались добродушно.

Это были свои грузины. Однако не все так просто в этой теме.

Сейчас таких анекдотов, понятное дело, нет. Объем проблемы другой. Но вернемся пока в прошлое…

Толстой повел однажды своих героев в ресторан. Стива Облонский и Левин идут на Петровку, в модное заведение объясниться насчет женитьбы, и заодно едят устриц. И вот как Лев Николаевич, великий русский гуманист, описывает официантов в ресторане:

«Облонский снял пальто и в шляпе набекрень прошел в столовую, отдавая приказания липнувшим к нему татарам во фраках и с салфетками.

— Сюда, ваше сиятельство, пожалуйте, здесь не обеспокоят, ваше сиятельство, — говорил особенно липнувший старый белесый татарин с широким тазом и расходившимися над ним фалдами фрака».

И дальше, через каждое предложение: «татарин, татарин, татарин…» Откуда такое внимание?

Татары в Москве селились c ХIV века. Крымский и Ногайский двор в районе Павелецкого, конные рынки, кожевенные мастерские… «Приехавшие из деревень Поволжья, с берегов Оки и из Касимова татары нанимались конюхами, дворниками, банщиками, какая-то часть занималась мелкой торговлей. Очагами, вокруг которых могла сложиться мусульманская татарская община, были две мечети: Историческая мечеть в Татарской слободе и Соборная мечеть в районе Мещанских улиц», — пишут историки.

Так татары попадают в текст великого романа. Вроде бы случайно, а вроде и нет. Когда гости столицы превращаются в ее хозяев и приближаются слишком близко — это становится неназываемой проблемой даже для великого гуманиста. Хотя у Толстого это всего лишь любовь к деталям, скорее любопытство, а не вражда.

В конце ХIХ — начале ХХ века татар становится так много, что они превращаются в коренных, а не пришлых жителей. Большая Татарская улица существует в Москве и сейчас, но московские татары, как и московские грузины, расселились по всей Москве.

Сложнее с евреями. В Москве был единственный постоялый двор в Зарядье, где им дозволялось останавливаться. Вообще эта история (евреи и Москва) тяжелая, с драматическим сюжетом, суть которого в том, что «рядовым» евреям долгое время жить в столице было нельзя. Нужно было обладать либо солидным капиталом, чтобы получить право называться русским купцом, либо перейти в православие, либо выхлопотать себе такое право. Но наступало время, и даже те, кто жил по праву, выселялись жестко, бесповоротно и в 24 часа. Один из тех, кто был выселен из столицы во время Крымской войны, — Исаак Левитан. Евреев тогда, как и во время Первой мировой, подозревали в предательстве, выселяли из больших городов подальше от фронтов.

Если первая общественная мечеть для жителей Москвы появится после войны 1812 года, первая грузинская церковь — еще в конце восемнадцатого века, то первая синагога (в нынешнем Спасоглинищевском переулке) — лишь в 1906 году.

Тогда же возникло и другое еврейское место — в районе Большой Бронной улицы. Здесь находился дом Лазаря Полякова, знаменитого еврейского банкира, строителя железных дорог, мецената, благодаря которому много чего в Москве понастроено, в том числе Музей имени Пушкина. Он же, Лазарь, — русский дворянин, кавалер царских орденов.

Так появилась синагога Полякова — ныне синагога на Большой Бронной. В 1920-е возникло рядом с этой синагогой еще одно памятное еврейской Москве место — ГОСЕТ (Государственный еврейский театр), в котором позже стал работать Соломон Михоэлс. Однако еще до революции были в Москве и еврейские гимназии, и еврейские магазины — в том числе и на Бронной, вполне легально.

И хотя первые еврейские купцы появляются в Москве еще при Екатерине, а первое еврейское кладбище в Дорогомилове существует аж с ХVIII века, более или менее легко евреям задышалось в Москве лишь после царского указа о свободе вероисповедания в декабре 1905-го.

В 1920-е в Москву хлынул целый поток беглецов из еврейских местечек — от погромов Гражданской войны и просто в поисках лучшей жизни. В Марьиной Роще появилась новая синагога, тогда еще деревянная. Я спросил как-то у Асара Эппеля, жившего в районе Марьиной Рощи, почему проживание евреев в этом районе было компактным. Он ответил: «А вы знаете, что для того чтобы молиться, нужно десять евреев?» Я не знал. «Ну вот, — сказал он, — поэтому, наверное, селились рядом, впрочем, не знаю…»

Другой пример я нашел в дневниках помощника Михаила Горбачева, Анатолия Черняева, он пишет о встрече одноклассников мужской школы имени Максима Горького: «Я насчитал в классе всего троих русских, все остальные были евреи…»

Я ничего не написал о московских армянах, о литовцах и поляках, о караимах и ассирийцах, все они внесли огромный вклад в культуру Москвы.

Но будет неправильно, если я не скажу о сегодняшних фобиях москвичей, об их рефлексии на тему «понаехавших».

Многонациональный, многоконфессиональный, мультикультурный московский котел формировался столетиями — и было бы странно, если бы он сегодня не закипел с новой силой.

«Старые москвичи» всегда будут смотреть на приезжих с некоторым прищуром, пристрастно, оценивая их с точки зрения своей, «московской», культуры. Но проходит время — и чужие, странно одетые, смуглые и черноволосые, говорящие с акцентом, нищие и необразованные, становятся апологетами этой культуры. Так было всегда. Существует устойчивая версия, и она овладевает даже либеральными умами, что нынешняя московская культура «не переварит» нового потока. Страшная вещь — национализм. Даже если он овладевает самым свободомыслящим человеком.

Конечно, все будет точно так же, как раньше. Москва тут ничем не отличается от Парижа и Лондона, Берлина или Рима. Вызов принят. Цивилизационная работа, медленно и постепенно, уже началась.

Борис Минаев — специально для «Новой»

Консультант рубрики Константин Полещук, историк, старший научный сотрудник Музея Москвы