КолонкаКультура

Стоя на углу

Премьера рубрики «Кожа времени». Навигатор

Этот материал вышел в номере № 2 от 13 января 2017

Предисловие к рубрике

С тех пор как мне распилили грудь, чтобы посмотреть, как все еще бьется сердце, я заинтересовался ацтеками. В древности никто лучше них не разбирался в анатомии грудной клетки, которую они аккуратно вскрывали обсидиановым ножом, добираясь до сердца и вытаскивая его наружу. Остро ощущая хрупкость своего мира, ацтеки мужественно сражались с энтропией, вырывая сердца рабам, врагам, пленникам и кому подвернется. Необходимость этой операции объяснялась властью календаря. Хирурги и астрономы, индейцы Мезоамерики фанатично подчинялись ходу времени и носили имя того дня, когда родились. Они твердо знали, что мироздание зависит от нас, а не только мы — от него. Небо необходимо питать людьми, чтобы жизнь шла по кругу, как часовая стрелка. — Завидная способность, — сказал бы Кафка или Бродский, — смотреть на положение вещей с нечеловеческой точки зрения. Ведь наше время не циклично, а линейно. Оно сквозь нас либо сыплется, как песок в часах, либо вытекает, как вода в клепсидре, и чем больше я старею, тем старательней пытаюсь услышать эту капель. В том числе — и буквально. Для этого надо всего лишь замереть на перекрестке Бродвея с вечностью, то есть — на 42-й стрит. Как известно, именно здесь начинается будущее. Так решили всем миром в канун третьего тысячелетия, которое признали наступившим именно в ту минуту, когда с крыши небоскреба на Таймс-сквер упал ритуальный шар. Я все еще не привык жить в нем, и годы пишу, не сокращая, а полностью: 2017. Застряв у электронного календаря, я притворился фонарным столбом и, выпав из бурного потока, принялся, как говорили мальчики у Достоевского, «наблюдать реализм жизни». — Лучше всего, — доложу вам, — смотреть на собак и женщин: на первых смотреть просто приятно, а на вторых еще и интересно. Мужчины одеваются удобно и безалаберно — лишь бы в паху не жало. Женщины телеологичны, и их намерения выдают каблуки. Высокие — значит, еще чего-то ждет, низкие — уже нашла или отчаялась. Балерин легко узнать по походке, им никакие шпильки не страшны, привыкли к пуантам. Одна из них (наша) сама сказала, правда, не мне, а телефону: — Что балет, — прокричала она в трубку, не догадываясь, как и все русские за границей, что ее язык доступен не только собеседнику, — я тут еще и в сериале снялась, представляешь, восемь часов секса и насилия, а я — в главной роли! Глядя на толпу сверху вниз, я заинтересовался черными ногами в золотых, не по погоде, босоножках. Поднимая глаза, дошел до золотой юбки, золотой же сумочки и, наконец, оглядел всю фигуру статного негра в белокуром парике. На него, естественно, никто не оглядывался — Бродвей. О чем-то все это должно говорить, вопрос в том, как услышать. Память подчиняет себе прошлое, выстраивая его в историю, которую мы рассказываем сами себе. С будущим, как выяснилось на недавних президентских выборах, не справляется никто. Но труднее всего узнать, услышать, разглядеть, ощупать, заметить, поймать и приколоть к бумаге настоящее. Об этом — новая рубрика. Она называется «Кожа времени» потому, что займется тем, что на поверхности — как татуировка. Тем, что у всех на виду, и потому не сразу заметно. Тем, что, меняя облик дня, делает нас современниками. Рубрика: Кожа времени. Читать все материалы

Навигатор

Как помнят даже двоечники, один из них, Митрофан у Фонвизина, не учил географию, потому что извозчик и так довезет. Сегодня извозчика заменил навигатор GPS, который упростил нашу жизнь и упразднил карты. Американский автор Грег Милнер написал об этом целую книгу. В ней он утверждает, что навигатор сделал нас всех безнадежно рассеянными. Полагаясь на него, мы не обращаем внимания на окружающее, теряем навыки обращения с информацией, а главное — утрачиваем способность искать и находить дорогу без посторонней помощи. Более того, исследование мозга самых опытных — лондонских — таксистов показало, что у них расширен участок мозга, управляющий пространственной ориентацией. Однако это преимущество теряется с появлением навигатора. Проще говоря, он делает всех глупее, меняя наши фундаментальные отношения с пространством и временем.

15 сентября 1830 года открылась железная дорога, соединившая Манчестер с Ливерпулем. Представлявший последний в парламенте Уильям Хаскинссон ехал в одном поезде, а в другом, встречном, сидел сам Веллингтон. Когда паровозы остановились на полпути для набора воды, Хаскинссон вышел, чтобы пожать руку герою, и не заметил, как поезд пришел в движение. Вернее, заметил, но не смог рассчитать время, которое ему понадобится, чтобы уйти с пути. В результате он попал под колеса и через несколько часов умер, став первой и самой знаменитой (до Анны Карениной) жертвой железной дороги.

Этот трагический инцидент объяснялся тем, что люди неожиданно столкнулись со скоростью, превышающей их опыт и воображение. Впервые увидав, как мчится поезд, английские крестьяне решили, что его молниеносное движение сведет с ума не только пассажиров, но даже коров, пасшихся вдоль рельсов. До изобретения паровоза никто не мог передвигаться быстрее скорохода, всадника или моряка. Тот мир был не только шире нашего, но и более разнообразным. Ведь ориентация в пространстве зависит от того, как мы им пользуемся.

Спешившись, к примеру, мы видим мир совсем не так, как сверху. Чтобы в этом убедиться, вовсе не обязательно держать конюшню, мне хватает и велосипеда. Взобравшийся в седло ощущает себя приподнятым над толпой и вынутым из нее. Один на один с простой, умопостигаемой машиной ты добиваешься удачного паритета органического с механическим: двуногое с двухколесным. Не меньше, не больше, а в самый раз. Не случайно даже такой пессимист и скептик, как Беккет, считал велосипедиста счастливым исключением в юдоли страданий.

Но главное, сев на велосипед, я сразу переношусь в другое — третье — измерение. Колеса открывают в пейзаже рельеф, и ты, замечая каждый пригорок, дважды подумаешь, прежде чем на него взобраться. Трехмерное мышление пасует лишь там, где оно не играет роли. Скажем, в Голландии. Открыв в этой чудной стране радости передвижения на традиционном — «бабушкином» — велосипеде, я выписал себе такой в Нью-Йорк. Могучий, как трактор, он, прокладывая и освещая путь, годился на любую погоду, но только в принципиально плоском, как в Нидерландах, ландшафте. Даже манхэттенские холмы, которые так называются за неимением настоящих, становятся неподъемными, и я въезжаю на них, пыхтя и крякая.

— В целом, — утверждает история, — ноги удобнее колес.

Греки не доверяли и лошадям. Те ели за четверых и не могли карабкаться по острым, как иголки, скалам, которые, собственно, и составляют Элладу. Греки изображали всадников полулюдьми — кентаврами. Предпочитая на войне пехоту, а в путешествиях — корабли, они считали море дорогой.

Колесо выиграло лишь тогда, когда ему создали привилегированные условия: железную дорогу. Попав в окно поезда, пейзаж пришел в движение. Он уже не степенно разворачивался перед восхищенным, но и усталым путником, а мелькал с быстротой, которая предсказывала появление кино и укачивала непривычных пассажиров до тошноты.

Пораженный этим эффектом, Уильям Тёрнер, который во всем стремился к «эстетическому потрясению, внушающему зрителю восторг и ужас», написал картину «Дождь, пар и скорость». Критики, как это часто с ними тогда бывало, увидели на холсте желтки с мыльной пеной. Но одна недовольная дама, отправившись с выставки в дождь домой, выглянула из окна вагона и увидела встречный поезд точно таким, каким он был изображен на картине. Возбужденная открытием, она вернулась в Лондон, чтобы выразить Тёрнеру восторг и назвать его реалистом. Так искусство открыло новый сюжет — скорость, которая подкупала и сводила с ума футуристов.

Другому авангардному течению пришлось ждать авиации. Сразу после Первой мировой войны Хемингуэй с женой отправился из Парижа в Страсбург на пассажирском самолете румынской авиакомпании. Жена, кстати сказать, отказывалась от этого путешествия. Она не нашла на довоенной карте Румынию и боялась доверять стране, не попавшей в географический атлас. Полет все же состоялся, и Хемингуэй, чутко относившийся к современной ему живописи, признался, что впервые понял кубистов, лишь увидав землю из иллюминатора.

Я его понимаю и всегда сажусь у окна — до сих пор не могу насмотреться. С высоты наша планета плоская и большей частью одноцветная: в Гренландии — белая, в прериях — бурая, над Сахарой — желтая. В Калифорнии картину разнообразят голубые запятые бассейнов, а в той же Голландии можно разглядеть уходящие за горизонт грядки разных цветов, напоминающие флаг несуществующей державы.

Вид сверху возвращает нас к физической карте от политической — шаг вперед, который ведет от имперского сознания к экологическому. Чтобы завершить этот путь, понадобился взгляд из космоса. С экстремальной точки зрения Земля предстает шаром и оказывается одной на всех. Тем обиднее, что, добравшись до этической вершины, многие отступили назад, рассуждая о мире в допотопных категориях штабной карты. Не в силах отучить власти от страсти к расширению родных пределов, космос изменил сами карты — ментальные.

Теперь на нас смотрят сверху бездушные спутники. Проникнув в каждый автомобиль, они незаметно пробираются в самую древнюю, доисторическую часть человеческого сознания — ту, которая позволяла ориентироваться на местности и жить с открытыми глазами.

Первый навигатор привел меня в неописуемый восторг. Умная машинка знала про меня больше, чем я сам. Стоило мне сесть за руль, как она тут же выясняла, где я нахожусь, куда собираюсь и как нам с ней легче добраться до цели.

При этом навигатор давал советы на разные голоса. Сначала я остановился на британском джентльмене, но вместе с оксфордским выговором он принес английский словарь, весьма существенно отличающийся от американского, когда речь заходит о дороге и дело не терпит отлагательств. Оставив англоманию для Диккенса, я отдался в руки простой русской женщины с домашними интонациями диктора Светланы Жильцовой. Возможно, это она и была, потому что я с ней уже встречался за границей. Это было в Токио, где я, ошалевший от смены времени, включил ночное телевидение и наткнулся на урок русского в ее исполнении. В машине «Жильцова» вела себя скромно и с достоинством, но и ее пришлось уволить за неумение склонять числительные. Третий и окончательный выбор пал на бесстрастный женский голос, принадлежащий, сказал бы я, хорошей учительнице со Среднего Запада. Она управляла мной и машиной, не порождая лишних аллюзий. Характерно, что я, как и все знакомые мне водители, выбрал женский голос.

— Это потому, — говорит жена, — что мужчины не терпят за рулем соперников.

Так или иначе, появление навигатора радикально облегчило вождение и избавило от ответственности. Вооруженный чужим знанием дороги, я мог ее не выбирать. Куда бы я ни направился — вперед, назад или вбок, мои капризы не отражались на результате. Все пути, включая эксцентричные, вели к цели, и я чувствовал себя горошиной, брошенной в тарелку, чтобы неизбежно оказаться на ее дне. Эту точку окончательного приземления теория хаоса называет «аттрактором». Она действительно притягивает к себе, соединяя неразрывной цепью два адреса — начальный и конечный.

От этой, казалось бы, безобидной проделки навигатора дорога лишается содержания, перестает быть приключением и обесценивает окрестности — словно в подземке. Избавившись от риска заблудиться, мы так легко перебираемся из пункта А в пункт Б, что по дороге теряем интерес к пути. Лишенные необходимости ориентироваться — по звездам или солнцу, компасу или карте — мы теряем инстинкты, заработанные еще кочевым образом жизни. А все потому, что навигатор измеряет расстояние в часах и минутах. И это значит, что уникальное пространство дороги перерождается в универсальное время пути.