Более того, именно родственники наводят на расхожую, но от того не менее горькую мысль: вот если бы эти люди, собравшиеся в день рождения ее отца в 56-м году, философствовали за столом, а не по тюрьмам, какая могла бы быть у нас жизнь. Одной судьбы отца хватило бы на хорошую историческую повесть, поскольку прошлась наша история по жизни Якова Ивановича Давидовича тяжелой поступью. Не взятый на войну из-за порока сердца и сильной близорукости, он был послан спасать книги из спецхрана Публичной библиотеки. И как-то в 13 часов одного несчастливого дня в разговоре со своими сотрудниками обронил фразу: «Надо было вооружаться, вместо того чтобы целоваться с Риббентропом». В четыре часа дня за ним приехал воронок и увез в известном направлении.
Первую блокадную зиму Яков Иванович провел в следственной тюрьме, где следователь на допросах бил его по голове «Капиталом» Маркса. Выжил благодаря случайности: дело попало к его бывшему студенту — генеральному прокурору Ленинградского военного округа, закрывшему его одним росчерком пера.
Борьба с космополитизмом настигла Якова Ивановича в 1947-м, сразу после защиты докторской диссертации. Его выгнали из университета и вогнали в обширный инфаркт, после которого он толком не оправился, хотя и прожил до 1964 года. И какой же крепкой была эта голова, если даже «Капитал» Маркса не вышиб из нее любви к истории и не отшиб феноменальную память. Кстати, именно страница из книги Ираклия Андроникова «Загадка Н.Ф.И.» почти убедила меня в искренности Людмилы Штерн: «Я не вела дневников, но зато могу похвастаться цепкой памятью если не на даты, то на факты, на лица, на встречи». Все возможно, если унаследовать ее от лучшего знатока русского военного костюма. Андроников рассказывает, как Яков Иванович по военной форме офицера на невнятном портрете определил его принадлежность к Гродненскому полку, что помогло опознать в нем Лермонтова.
Штерн вспоминает, как они с отцом собрались в Русский музей и пригласили Бродского и Шульца. «Проходя мимо репинского «Заседания Государственного совета», Иосиф спросил, кто кого знает из сановников. Сережа знал шестерых, я — двоих. «Многих», — сказал отец. Мы уселись на скамейку перед картиной, и папа рассказал о каждомперсонаже на этом полотне, включая происхождение, семейное положение, заслуги перед отечеством, романы, козни и интриги». Вы хотя бы помните, сколько их там было?
Маме — актрисе, драматургу, переводчице, просто роковой красавице — Бродский посвящал стихи до ее 95 лет, а сама она написала книгу «Пока нас помнят». Пересказы и цитаты из нее мало того что просвещают читателя, они расширяют исторические рамки повествования. Горький, Маяковский, Зощенко, Ахматова, Шкловский, Якобсон, Ольга Берггольц, как в разбитом зеркале, отразились лишь частью, но это отражение неповторимо.
Вот к начинающей поэтессе приходит поесть каши (годы голодные) ее кумир — Владимир Маяковский. Обмирая от восторга, девочка выкладывает перед ним книги. Вместо автографа поэт интересуется: «А кстати, ты в карты играешь?» «В «железку» и в подкидного». «Он выигрывал и выигрывал, а через полчаса встал из-за стола: «Мне пора. Ты мне должна…» Мама отдала все, что у нее было, как она полагала, на полгода жизни. На пороге он протягивает ей из выигранной пачки 10 рублей: «А это тебе на обед». Надо ли говорить, что с тех пор она терпеть не могла ни его, ни его поэзию».
Научные штудии отца, интеллектуальные гости, искрометные рассказы матери — про кражу сукна из дома Горького (руками Шкловского), про рыдающего Зощенко, не выдержавшего травли писательского собрания, про сватовство Якобсона и далее по списку русской литературы — создавали в доме ту атмосферу, в которой дочь просто не могла позволить себе заурядности. Слава богу, природные способности играют ей на руку. Остроумная, наблюдательная, живая, она с ранних лет знает цену слову и умеет складывать слова в увлекательные истории, которые так ценят ее друзья.
Наверно, в Ленинграде 50–70-х годов жили и простые советские люди со своими житейскими неурядицами, приземленными страхами и неотложными заботами. Но судя по воспоминаниям, в окружении Штерн они не водились. Точнее, маячили на заднем плане, оттеняя необыкновенность ее друзей и товарищей.
Книги Людмилы Штерн про Иосифа Бродского и Сергея Довлатова выдержали несколько переизданий, но в новом сборнике размышления о них переплетаются с рассказами об общих друзьях и недоброжелателях. Рассказы эти не поддаются жанровому определению. Умение извлечь художественный корень из любой жизненной коллизии отчасти ставит под сомнение их документальность. Но снимая унылый налет с реальности, она иногда докапывается до таких ее глубин, что возвращает ей ее реальную цену. Под пером мемуаристки даже ее деревенская няня Нуля преображается в Монтеня, изрекающего, правда, не высокие, а «низкие истины»: «курящая, значит, гулящая», «кто с мужиками путается, у того изо рта воняет», «яврей яврею рознь».
Что уж говорить о каскаде афоризмов, анекдотов, парадоксов, сарказмов от Булата Окуджавы, Александра Галича, Андрея Вознесенского, Беллы Ахмадулиной, Юрия Нагибина, Евгения Рейна. Даже если читателю незнакомы имена балетного критика Геннадия Шмакова, про которого Бродский говорил, что он «кладезь знаний, буквальное воплощение культуры и является моим главным университетом»; Ильи Авербаха, «первым из друзей понявшим, что приобретенная в юности специальность не должна определять всю остальную жизнь», и переквалифицировавшимся из врача в превосходные режиссеры; Романа Каплана, сотворившего и вписавшего в историю эмиграции нью-йоркский ресторан «Самовар». Само их присутствие наполняет книгу таким высоким градусом жизни, что заставляет оглянуться на собственное существование — не тускло ли живем, господа?
Конечно, Бродский и Довлатов, как и в жизни, составляют центр повествования, но цитировать их высказывания, дарственные надписи, письма и посвящения — медвежья услуга автору. Зная, как под ее пером расцветает любой сюжет, читатель может истолковать эти дары дружбы как художественное преувеличение — уж больно фамильярен тон, подозрительно зависят классики от девичьего мнения. Это по прочтении книги ясно, что «право имеет», — она шла рядом весь путь от времен «тунеядства» до времен лауреатства, от «Оськи» до Joseph. Это в ней она объясняет, что на Довлатова ее «постоянные восторги действовали как наркотик для неуверенного в себе молодого прозаика», а эта зависимость, как и алкогольная, у немолодых редко ослабевает.
Но дело даже не в отношениях героев и автора. Дело в той оптике, которая позволяет, как пела Земфира, увидеть «все твои трещинки». И судя по напутствию Бродского: «Запоминай, Людесса… И не пренебрегай деталями… Я назначаю тебя нашим Пименом», эта оптика была довольно точной. Людмила Штерн выполнила волю мэтра с полной ответственностью. Однако без ложного пафоса и высокопарности.
На читательское счастье, автор обладает острым чувством юмора и ядовитой наблюдательностью. Первые годы эмиграции, последние связи с родиной, экзотические путешествия, новые знакомства, старые представления — все летит в топку ее писательской души. Некоторое стилевое кокетство и словесное самолюбование легко прощаются — влюбленный в слово, как каждый влюбленный, тратит себя с избытком. Ему главное — добиться ответной любви. В данном случае — читательской.
