Армянин по крови, тбилисец по рождению, москвич по среде обитания Петр Саруханов — ​поликультурный человек и уникальный художник.

Вырасти в доме над Курой, в старом районе Тбилиси, — ​значит изначально впитать в себя гармонию. Живопись Саруханова, с тающими лессировками и открыто звучащими красками, щедра в цвете и формах, опирается на традиции и обновляет их. На его полотна словно прилегла радуга, неожиданностью чуда поддерживая повторяющиеся сюжеты художника. Он все пишет свой собственный вечный город — ​с храмами и островерхими домами, строит его из цветных плоскостей, мерцающей воздушной среды, над этим красно-синим городом всегда много неба.

Человек, пейзаж и предмет живут в картинах Петра Саруханова как сгустки цвета и смысла в драматическом и счастливом пространстве жизни. Емкая простота его образов возвращает нас к праискусству: античности, Древнему Востоку; его образы словно поднимаются с изначальных глубин культуры и переходят в будущее.

Они втягивают в сговор, ищут сотоварища: умного и понимающего, готового к радости и сохранившего в себе что-то детское.

Побег в живопись и возвращение в повседневность — ​крутой маршрут, который описывает новая выставка живописи и графики.

Марина Токарева, обозреватель «Новой»

Художник всегда один населяет мир

Мастера, даже если они создают школы, участвуют в объединениях, становятся основателями течений, направлений, движений, никого не представляют, кроме себя. Художник почти всегда одинок. Он может быть счастлив в любви или лишен ее, окружен друзьями или покинут ими, он может быть беден или богат — ​не важно. Он всегда один населяет мир, который создает. Дома, храмы, деревья, воздух, земля, вода, люди — ​это он. Из себя, из зрячих снов достает он образы, рожденные мечтами и страхами, удивлением и ощущением неизбежной потери. Если не перенести свой настоящий небудничный мир на полотно, он не то что будет потерян, он не будет создан. И никто ни в нем, ни вокруг него не будет жить.

В мире моего друга Петра Саруханова, правда, и так живут немногие. Его живописные города, соборы, механизмы, дома — ​пустынны, как нетронутая природа, словно он оберегает то, что создает на холсте от людей. Но они есть. В тайном свечении пространства они молчат о чем-то чрезвычайно важном. Неопределенные, неясные, они не мешают своими безмолвными беседами моей тревоге и радости от общения с миром художника. Да они сами его мир.

Откуда пришел этот самостоятельный и мощный талант? К вам — ​не знаю, а ко мне — ​из темноты. В ночь на 9 апреля в Тбилиси советские войска учинили жестокий разгон мирного митинга на проспекте Руставели. Я снимал и писал для «Литературной газеты», но мой материал отложили в сторону. В ЦК партии лучше знали, что надо писать о трагедии. Журналисты из «Молодежи Грузии» предложили опубликовать текст и снимки. В темной лаборатории мне помогал интеллигентный и профессиональный молодой человек. Я его поблагодарил, оставил в лаборатории и ушел. Спустя много лет, работая с Петром Сарухановым в «Новой газете», дружа с ним и восхищаясь его поразительно остроумными и точными рисунками, которыми он украшает и обогащает каждый номер, я узнал: он и был тем парнем, с которым мы познакомились в лабораторной темноте. Значит, мы знаем друг друга с апреля 1989 года. А живописца Петра Саруханова я узнал относительно недавно. Уже в зрелом возрасте Петя взялся за кисть и обнаружил дар, который, безусловно, в себе подозревал. Он и раньше создавал изумительные графические листы и рисунки, которые с газетной графикой роднило лишь одно качество — ​безусловный талант автора. Живопись же Саруханова, мощная и нежная одновременно, ставит его в ряд интереснейших современных художников и тут же выводит из ряда — ​до того он самостоятелен, самобытен и… один.

Юрий Рост, обозреватель «Новой»

Меня всегда интересовала связь между зрителем и художником. Почему она такая зыбкая? Мне кажется, это связано с тем, что ты, если что-то изображаешь, не можешь быть вне времени. Смотришь, скажем, на пейзаж, каким он был 150 лет назад. Ты понимаешь, что в то время, когда это писалось, художник его видел так. Но тот же художник, попади он сегодня в то же место, сделал бы это по-другому. Ведь ты пишешь в определенном состоянии, и твое изображение соответствует твоему восприятию предмета и, как тебе кажется, его содержанию. А прошло какое-то время, ты переменился, и на тот же пейзаж смотришь уже другими глазами. Но и зритель, оценивший прежнюю картину, изменился, и твою новую работу он уже не воспримет, пройдет мимо. Однако обязательно найдется кто-то другой, который поймет ее так, как ты замыслил. Взаимосвязь между творцом и зрителем на таких нюансах держится, поэтому она такая зыбкая. Я свои старые вещи не то чтобы уничтожить готов, но в принципе такое желание бывает. Художники вообще не любят свои ранние произведения, ведь и они, и зрители уже говорят на другом языке. И ты пытаешься передать свое сегодняшнее настроение, будет ли оно интересно, не будет — ​это второй вопрос. Но ты свое изложил. Ты, грубо говоря, в пространство крикнул. А был твой крик услышан или нет — ​вопрос многих факторов.

Но попасть в резонанс со зрителем, чтобы он в какой-то степени попал в твое состояние, — ​награда для художника.

Я вот в музеях стараюсь не вглядываться в картины, а проходить, собирая краем глаза ощущения, нюансы, стараюсь почувствовать общую картину. В некоторых музеях грамотно построенные экспозиции очень в этом помогают. Ты попал в зал начала XVIII столетия, где работы так подобраны, что ты в них как в той атмосфере вращаешься.

И мне в своих картинах хочется передать общую атмосферу без перехода в узнаваемость. Как только человек что-то опознает, в его голове представление фокусируется в готовую картинку. Вот в Венеции была такая погода, помню, мне было хорошо. В этот момент фиксации ты можешь потерять некое воздушное ощущение места. Моя задача, когда я рисую, уйти от деталей, создать, например, ощущение Тбилиси, а не нарисовать такой-то его уголок. У меня нет конкретных городов. Скорее, у меня города ассоциируются с определенным цветом.

У каждого цвета свой темперамент. Я, например, красный очень люблю. Красный — ​цвет крови, он самый активный и привлекательный для моего темперамента, удобный для моего изложения. Да и вообще в нас на генетическом уровне заложено: цвет крови как признак внимания. Поэтому у меня много красного в работах. Впрочем, я сначала беру краску, а потом думаю, куда ее положить. Один цвет берешь, другой… А потом обратный процесс идет. Чувствуешь, что здесь какого-то цвета не хватает, и берешь уже конкретный цвет. Пытался придумать алгоритм, но — ​нет, не поддается описанию. Ты просто перемешиваешь краски на холсте, как карты тасуешь. Самое главное, что вдруг наступает момент, когда ты чувствуешь, что получилось, что сделал нечто интересное. Работаю-работаю — ​вдруг какое-то дуновение пошло. Когда ветерок начинает пропадать, важно остановиться. Мусолишь-мусолишь и вдруг — ​бах! — ​опять дыхание появилось. Вдохновение. Оно может настигнуть тебя в самом начале работы: чувствуешь, что тебя кто-то подхватил и водит твоей рукой. В таком полусознательном состоянии время исчезает.

Я люблю под музыку рисовать. Она слышна, но она не слушается. Делаешь-делаешь… От чего-то ненужного избавляешься, что-то добавляешь, но важно не пере­усердствовать. Если вижу, что не получилось, могу полкартины просто закрасить одним цветом и потом на этом цвете опять что-то делать. Я знаю, что где-то момент этой стыковки произойдет. Потому что ты только часть этого мира: между краской и холстом. А что этим движет — ​это уже в других областях.

Из разговоров с Ольгой Тимофеевой, «Новая»