Ахматова считала, что «Когда человек умирает, изменяются его портреты…» Может, я чересчур толстокож, но — проводив в последний путь немало друзей — с подобным не сталкивался. Портреты остаются прежними. Изменяемся мы, оставшиеся. Иное дело — стихи. Они после смерти автора и впрямь меняются. Ведут самостоятельную жизнь, порой высвечивая ранее незамеченные смыслы. Но главное — дают возможность коммуникации с тем, с кем по-иному поговорить уже невозможно. «Умру — полюбите, а то я вас не знаю…» — горько пошутил Гандлевский. Помню, как эта, только что написанная и впервые услышанная строка тотчас стала шутейным паролем нашей дружбы с Денисом Новиковым.
14 апреля сего года ему должно было исполниться 50 лет. Не исполнится — Дениса нет уже чёртову дюжину лет. Он так и останется 37-летним. Пусть побитым жизнью, разочарованным, отчаявшимся — но не постаревшим. Представить его постаревшим я не в состоянии.
За годы, прошедшие после его ухода, стало очевидно, что стихи Дениса — едва ли не самое значительное, что было сделано в нашей, изобилующей блистательными стихотворцами поэзии «лихих 90-х». Идеальный памятник своему времени и своему поколению — молодых людей, с молоком матери (с подростковым портвешком) выработавших иммунитет к совку, но не вписавшихся в волчьи законы рынка. Наблатыкавшихся виртуозно ботать по «эзоповой фене» — но брезгливо избегших «игры на понижение» литературной и антропологической реальности, предлагавшейся постмодерном, концептуализмом, «актуальной», «новой» и чёрт-те какой еще словесностью.
Мы познакомились на заре туманной перестройки, в 1987-м, в Литинституте. Денис был едва не главной звездой Лита тех времен. В отличие от «непризнанных гениев», которыми кишела общага, он был вполне признан (активно публиковался в периодике, а в 1989-м в «Молодой гвардии» вышла его дебютная книга стихов). Ему покровительствовал Евтушенко. При этом Диня никоим образом не вписывался в круг стремившихся сделать совписовскую карьеру комсомольских волчар (которые вскорости обернутся постмодернистскими «экспертами» в области изящной словесности). Он дружил со старшими поэтами тогдашнего андеграунда — на равных был принят в круг Гандлевского, Кибирова, Айзенберга. Наконец, он был неимоверно обаятелен: немногие представительницы прекрасного пола могли устоять перед напором этой бешеной харизмы, цинической бравады, легкости и глубины подлинного таланта.
В те годы еще работали механизмы советской писательской халявы. На деньги, полученные за смехотворную по нынешним понятиям публикацию, можно было недурно прожить месяц. Бюро пропаганды литературы из кожи вон лезло, чтобы залатать студентами Литинститута некомплекты в т.н. «писательских бригадах». Мы с Денисом исколесили страну от Владивостока до Ашхабада, несколько раз вместе выбирались на дивные собрания болгарской поэтической Академии в Несебре. На дворе дул ветер перемен, царила гласность, и жизнь казалась непрерывным праздником, сулящим впереди празднества вовсе фантастические.
Денис вошел в круг театра поэтов «Альманах» — и начались зарубежные гастроли. Во время поездки в Лондон он познакомился с прекрасной англичанкой. Эмили Мортимер — ныне успешная актриса. Дитя британской элиты, студентка Оксфорда, дочь крупного адвоката и писателя. А главное — девушка, искренне полюбившая этого странного русского поэта, который тогда и говорить-то толком по-английски не умел. Эмили удалось устроить себе стажировку в Москве, потом она увезла Дениса в Лондон. Что пошло не так, почему у них не сложилось — не наше дело. Важно понять, что Денис уезжал из страны, в которой колбаса стоила 2,20, батон белого 16 копеек, а проезд на метро пятачок. В которой поэт был «больше, чем поэт». А вернулся в зазеркалье 90-х. Дело даже не в деньгах: на довольно смешную сумму случайных гонораров в валюте можно было просуществовать вполне сносно. Но воздух времени изменился необратимо — и это Денис почувствовал одним из первых. Из Англии он вернулся со второй книгой стихов, предисловие к которой написал Бродский. И все равно Денис был недоволен. Дело не в непомерном тщеславии — в нормальном для пишущего желании быть услышанным.
Собственно, даже после расставания с Эмили у него была возможность безбедно обретаться в Англии. Помню, мы встретились летом 1992-го — Денис приехал из Лондона, чтобы принять участие в нашем с Игорем Померанцевым выступлении в Бирмингеме. Расспрашивал, что творится в «возлюбленном Отечестве». Говорил, что подумывает вернуться. Я отговаривал: рассказывал про дикую инфляцию, про бандитский беспредел. Денис отмахивался: это же и есть исторические времена, поэт должен узреть их собственными глазами. Несколькими месяцами позже он вернулся — и потом с горечью признавался, что сделал дурость: «Стихи больше никому не нужны». Последовала еще одна попытка уехать в Британию — и еще одно возвращение. Примеров подобной двукратной эмиграции с последующим возвращением в истории литературы я не упомню. Зато здесь его ждал взлет двух последних книг — «Караоке» и «Самопала». Запечатлевших — не устаю повторять — самый точный, пронзительный, честный портрет России 90-х:
Ты белые руки сложила крестом, лицо до бровей под зеленым хрустом, ни плата тебе, ни косынки — бейсбольная кепка в посылке. Износится кепка — пришлют паранджу, за так, по-соседски. И что я скажу, как сын, устыдившийся срама: «Ну вот и приехали, мама».
Подумаем лучше о наших делах: налево — Маммона, направо — Аллах. Нас кличут почившими в бозе, и девки хохочут в обозе. Поедешь налево — умрешь от огня. Поедешь направо — утопишь коня. Туман расстилается прямо. Поехали по небу, мама.
А еще в России Дениса ждала подлинная любовь — Юля, ставшая женой и ангелом-хранителем в последние годы его жизни. Они познакомились у меня на дне рождения. Потом она, безо всякой надежды, ожидала его возвращения на протяжении всех дурацких попыток наладить красивую жизнь в эмиграции. И дождалась.
Полагаю, туда, где сейчас находится душа моего ушедшего друга, какие-то весточки от нас все же долетают. Пытаюсь представить его ухмылку при вести, что его стихи становятся все более востребованными, все более значимыми для пришедшего на смену поколения. Мы сотни раз до хрипоты спорили, ЗАЧЕМ вообще существует это маловразумительное занятие, если, по У.Х. Одену, «Poetry makes nothing happen» («Поэзия ничего не изменяет»)? Перспектива абсолютной глухоты к точно найденному слову, которым обернулся для страны (для цивилизации?) шабаш постмодерна, страшила его пуще смерти. Ведь попытка проломить головой каменную стену подразумевает — пусть ничтожный — все-таки шанс на успех. Ватную стену проломить невозможно. Я тогда предлагал вооружаться навыками стоицизма. Повторял, что каждый из нас делал этот выбор сознательно — и при всем желании с этого наркотика (писания стихов) слезть мы уже не в состоянии. Денис твердил, что если стихи останутся неуслышанными — потраченная на них жизнь лишится смысла. Потом он попытался отказаться: сначала от стихов, потом — в очередной раз — от страны, и в итоге от жизни.
Спустя десятилетия мне помогают держаться на плаву стихи ушедшего друга. Который, пусть ценой собственной жизни, ватную стену проломить сумел:
Учись естественности фразы у леса русского, братан, пока тиран кует указы. Храни тебя твой Мандельштам. Валы ревучи, грозны тучи, и люди тоже таковы. Но нет во всей вселенной круче, чем царскосельские братвы.
Виктор Куллэ — специально для «Новой»
