- Рубрика: Кожа времени. Читать все материалы
Первого мая 1980 года я не пошел на службу. И не потому, что был праздник (его в Америке не отмечают даже оставшиеся коммунисты), а потому, что начиная с этого дня я никогда нигде не служил, а только работал, в основном — дома.
Тогда, ошеломленный открывшейся свободой, я еще не понимал глубоких различий между двумя видами трудового процесса и отмечал сладкую волю полусухим шампанским в 11 утра. В полдень, однако, проснулось легкое беспокойство. Свобода без берегов угрожала утратой смысла: без труда нет досуга, без работы — выходных, без долга — возможности от него увиливать. Что-то фундаментальное сдвинулось в моей судьбе, и я смутно ощущал величие происшедшего. Жизнь подарила вольную, и я стал рабовладельцем себя, еще не догадываясь, что новый хозяин хуже старых двух.
— Еще вчера, — рассуждал я с некоторым недоумением, — циферблат делился надвое: одно время было рабочим, другое — моим. Еще вчера я торопил первое и растягивал второе. Еще вчера я дорожил каждой утаенной от хозяев минутой, прибавляя ее к выходным, отпуску и пенсии. Но сегодня все время было моим, всякое место — рабочим, и будущее расстилалось непуганой целиной — от обеда до савана.
С тех пор прошло 37 лет. За это время Пушкин мог бы родиться и умереть. А я все не могу привыкнуть к революционной перемене, позволившей миллионам людей взять работу на дом. Сейчас в Америке надомников насчитывается 45 процентов, включая меня с женой. Каждый из нас сидит в своем кабинете. Ей слышна выбранная мною музыка. Когда по радио передают Шопена, через стенку требуют сделать громче. Но переговариваемся мы по е-мейлу, чтобы лишний раз не отрываться от компьютера.
Знакомо? Еще бы.
Такой причудливый быт настолько привычен, что мы уже не видим в нем ничего нового, странного, пугающего. Но эта тихая революция лишает смысла предыдущие достижения нашей цивилизации. Например, фабрики, а значит, и выросшие вокруг них города с офисными небоскребами, которые все с большим трудом набирают постояльцев в пустеющие кабинеты. Ведь уже и такое солидное понятие урбанизма, как «деловой центр», оказывается сомнительным и размытым. После 11 сентября большой бизнес решил переехать подальше от Нью-Йорка, оказавшегося слишком удобной мишенью — не промахнешься. Сперва, оберегаясь другого налета террористов, думали заново построить сити где-то в глуши, к западу от Гудзона, но выяснилось, что незачем. Работа растеклась из казенных зданий по частным домам, а в каждый не попасть.
— Халат и тапочки, — молча, но твердо объявляет новая доктрина войны с террором, — более надежная защита, чем охранники и надолбы.
Так, разворачивая сгущенное в городах пространство и упраздняя синхронность трудовых усилий, надомники распускают пряжу прогресса и обращают его вспять. Наш дом вновь вырос в крепость, наш труд смешался с досугом, и главный недуг нашего рабочего дня — болезнь с длинным названием: прокрастинация.
Взяв работу на дом раньше многих, я не привык к прокрастинации, но научился иногда ее ценить. Умение откладывать на завтра то, что не можешь сделать сегодня, избавляет от вынужденного, натужного, подневольного. Между тем труд должен быть в радость, а если так не выходит, то надо измучить себя бездельем. Скука — творческое состояние, ибо она побуждает от себя избавиться. У каждого, впрочем, есть свои способы принуждения к труду. Бродский однажды признался, что, стремясь включить вдохновение, он переписывает чужие стихи, когда не пишутся свои.
Сам я свой день начинаю, как «Пионерская зорька»: бодро. Еще в постели зреют амбициозные планы. Но я специально растягиваю удовольствие, откладываю их воплощение в жизнь: включаю фейсбук, просматриваю «Нью-Йорк таймс», проверяю, что коты натворили за ночь. Рано или поздно, однако, чай выпит, неотложные дела, вроде уборки письменного стола и очинки карандашей, окончены, и приходит момент истины: пора начинать работу.
Прошу понять меня правильно: я ее, работу, горячо люблю и больше всего боюсь, что ее у меня отберут и отдадут другому. Ведь это моя работа. Я ее завоевал в жестокой борьбе с обстоятельствами, доказал, что имею на нее право, более того, добился возможности делать ее и только ее. Нас связывают долгие моногамные отношения — страстные и счастливые. С того самого исторического Первомая я всегда (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить) занимался лишь тем, что любил. Но все это еще ничего не значит.
— Раньше я хотел делать то, что мне нравится, — признавался Довлатов, — теперь я хочу, чтобы мне нравилось то, что я делаю.
Тогда я думал, что Сергей кокетничает, сейчас понимаю, как он прав. Себя обмануть несравненно труднее, чем начальника. Это как с советской властью: обвести ее и сложить кукиш, пусть в кармане, — умел каждый. Но стоит убрать цензуру, как рушится стена, в которую можно было не только уткнуться, но и упереться, облокотившись.
— Делай, что хочешь, — написал Рабле над входом в Телемское аббатство.
Но это несравненно труднее, чем делать то, что тебе велят, что прекрасно понимал чеховский Фирс, называвший волю несчастьем. Поэтому я ничуть не удивился, когда мой нью-йоркский товарищ Борис Парамонов озаглавил свои мемуары «Записки Фирса».
Исчерпав жалобы, которые никоим образом нельзя считать претензиями к судьбе, даровавшей мне свободу, я наконец приступаю к работе. Но выполнять ее мне приходится в компании с инвалидом, которого надо отвлекать от суицидальных мыслей. Он мешает даже тогда, когда обещает сидеть тихо. Его беспокоит, что пока мы сидим взаперти, за столом, где-то за окном царит разврат, разыгрывается скандал, звучит задорная шутка.
— Это интереснее, — шепчет он мне в ухо, — чем заниматься скучным делом, которое скучно просто потому, что оно — дело. Сидеть спиной к жизни у экрана — все равно что отдать другому, хоть и жене, пульт от телевизора. Ключи от сейфа, автомобиля, почтового ящика, даже — пароль электронной почты, но не пульт, управляющий досугом.
Инвалид, прикованный вместе со мной к компьютеру, беспомощен и беспощаден. Спасаясь от него, я ухожу работать в лес, где научно-техническая революция остановилась на карандаше.
— Все лучшее, — говорил Розанов, — я написал на полях чужих книг.
— Все лучшее, — подражая ему, скажу я, — мне удалось написать на полях, а также — лугах и полянах, куда я беру блокнот, но никогда — мобильный телефон или переносной компьютер.
По долгому опыту я знаю, что помогают и другие места, категорически не приспособленные для сосредоточенного труда. Приемная дантиста, узкое кресло в самолете, жаркий курортный пляж, нудная очередь за правами на вождение автомобиля, тот же автомобиль, застрявший в пробке. Попав туда, где мне мешают, я подсознательно воспроизвожу старую ситуацию — избавляюсь от свободы наиболее извращенным образом. Пользуясь чужим пропавшим временем, я, выгрызая его у вечности, радуюсь украденному больше, чем подаренному.
Мы вступили на порог того светлого будущего, которое мне обещал Хрущев, когда я был в первом классе.
— Коммунизм, — представлялось мне на уроках, — веселая страна Незнайки: свободное общество свободно собравшихся детей, каждый из которых занят всегда и только любимым делом.
Я все еще не знаю идеала более увлекательного. Но, как всегда бывает, по мере приближения к действительности утопия кажется опасной. Сегодня, когда сводки с фронта доносят о новых победах роботов над людьми, труд, считавшийся Адамовым проклятием, становится привилегией, даже — роскошью.
Я догадываюсь, что, наживаясь на умных и безответных машинах, общество не даст пропасть тем, кого они вытеснили. Но даже если мы сумеем жить без зарплаты, еще не ясно, как мы справимся без работы. И в этом контексте надомники — первоклассники школы свободы.
— Нам надо убить свободное время, — прочел я Первого мая 1980 года, — или оно убьет нас.
— Лучшее, если не единственное средство защиты, — скажу я 37 лет спустя, — работа, как бы она ни называлась, чем бы она ни являлась и что бы собой ни заменяла.
