— Вы не раз признавались в любви к писателю Лоуренсу Дарреллу, который говорил, что с женщиной можно делать только три вещи: любить ее, страдать из-за нее и делать из нее литературу. На вас повлияло это высказывание в выборе героини для романа «Бабий ветер»?

— Это говорил один из героев Даррелла. Не стоит так буквально относиться к писательским афоризмам. Даррелл прекрасно владеет искусством парадокса, но я убеждена, что в его собственной жизни были и женщины-друзья, и женщины-враги… и еще целый рой самых разных женщин. И уж конечно, на выбор героини романа или повести не может повлиять высказывание даже очень почитаемого писателя… Вот тема — ​«Женщина, женщина «вообще», женщина как главнейший герой современной цивилизации, как один из столпов человеческой цивилизации».

— Делая свою героиню косметологом, о каких проблемах современности вы хотели поговорить с читателем?

— О любых. Вот я, например, иногда шучу, что основные понятия о жизни черпаю в беседах с таксистами, поскольку в любой стране они чуть ли не самые осведомленные люди в самых разных областях политики, экономики, общественных знаний и явлений. Большие знатоки человеческой психологии… Косметолог тоже одна из так называемых «сервисных» профессий, перед ее представителями ежедневно проходят вереницы, колонны самых разных людей со своими самыми разными проблемами. А если косметолог еще и умный, приметливый, ироничный человек? Да ему цены нет. Недаром говорят: нет такой неразрешимой психологической женской проблемы, которую не смог бы решить парикмахер второй категории. А уж косметолог!

— Обычно в вашей прозе мало сексуальных сцен, а здесь целая повесть про телесный низ. Такая перемена с чем связана?

— Нет, моя повесть не про «телесный низ», а снова и опять про бессмертную душу, которая без телесного низа никуда, кроме как в постылый рай, не въедет. Помните лозунг всемирного конгресса проституток? «Хорошим девушкам рады на небесах, плохим девушкам рады повсюду». В моей прозе всегда присутствовали эротические сцены, просто я всегда решала их иначе, в другом стилистическом ключе, через что-то. Обычно это было связано с характером, профессией героя, работой его воображения, визуальным рядом романа…

В новой книге профессия героини имеет непосредственное отношение к человеческому телу, и с «верхом» его, и с «низом». Так с какой стати вуалировать то, что все мои читатели знают не понаслышке, а по собственному опыту? Лепите на обложку свой омерзительный значок 18+ и спокойно читайте медицинские термины, которые известны любому семикласснику.

— Вы приехали в Россию представить новый роман в разных городах. Что люди понимают о романе и что вы о них?

— Ну для обоюдного понимания должно пройти какое-то время, должна улечься пыль и стихнуть топот копыт писателя на презентациях. К любой книге читатель должен привыкнуть. Пока я вижу, что повесть действует обескураживающе, и счастлива от этого. Для меня важно, чтобы предыдущие книги не висели на моих руках тяжелыми веригами «устоявшегося стиля известного мастера».

— Вы свои старые вещи перечитываете?

— Это вы насчет того — ​не мучительно ли? Не стыдно ли за бесцельно прожитые страницы? В общем, нет. Я считаю, что писатель должен развиваться и меняться постоянно, расти — ​не важно в какую сторону, даже вбок, главное, не повторять себя. Так что старые тексты всегда раздражают или приводят в оторопь: я ли это написала?! Недаром Маяковский говорил: «Никогда не хвали мое предпоследнее стихотворение. Только последнее!»

— В советские времена контраст между идеалом любви и тем, что происходило в действительности (отсутствие, скажем, места для встреч, кроме подъезда), порождал тяжелый психологический разрыв. Так что, лучше не иметь идеала?

— В советские времена мы любили не только в подъездах, не прибедняйтесь. А цветущий маками луг, а обрыв над рекой? Впрочем, да, я забываю, что выросла в более благодатном (в том числе и для любви) климате. Нет, если серьезно: молодость всегда прописана по адресу идеала и не стоит сбивать ее в этом с толку. В моей повести «Бабий ветер» идеал молодой любви вознесен на такую — ​буквально — ​шаровую высоту, что для заземления героини мне понадобилась самая что ни на есть отчаянная низота.

— Есть ли специфика в отношении к женщине в Израиле?

— Есть, конечно. Ведь здесь сплошь и рядом девушка — ​твой боевой товарищ. Здесь девушка может быть твоим лютым сержантом и гонять тебя как сидорову козу. У нас есть такие крутейшие боевые части, в которых служат только девушки. Так что — ​да, бытие определяет отношение, в том смысле что за последние десятилетия женщина вообще во многом стала равна мужчине, но вот в Израиле, пожалуй, еще чуток равнее.

— Ваша формулировка: стиль —​это походка писателя. Походку изменить сложно, а можно и нужно ли менять стиль?

— Не знаю, я постоянно об этом думаю. Боюсь, что о пути каждого отдельного писателя можно говорить только по окончании этого пути. Так что в моем случае — ​поговорим позже.

— Как ваша профессия музыканта сказывается на писательстве, что такое тональность в литературе и как вы ее находите?

— Это моя любимая тема, любимая задача и, собственно, главное, что определяет параметры и интонацию будущей книги. Ведь книга должна звучать, понимаете? Это один из секретов настоящей литературы: ее всегда хочется если не пропеть, то продекламировать речитативом. Каждая литературная фраза, как и музыкальная, имеет свою пластику, свой ритм. Вообще, эти материи — ​музыка и литература — ​связаны между собой даже более, чем об этом принято говорить. В том числе и жанрово.

— Раньше брали в руки книгу, теперь смотрят кино. И высшим признанием стал снятый по книге фильм. Литературу не жалко?

— Да бросьте. Ни один вид искусства не может вытеснить другой — ​все они по-разному действуют на человека. Когда появилось телевидение, все предрекали гибель театра. И что? Театр процветает. Книга же дает свободу и простор личному воображению. Не предложенная группой товарищей картинка, а свое, не заемное видение истории и ее героев. Человек, уважающий собственные переживания, никогда не променяет книгу на экранизацию, ибо в фильме будут действовать и двигаться совсем иные люди, отличные от тех, которых читатель, как маленький временный бог, создал, читая написанные писателем слова.

— Война религий, которая идет в мире, отражается ли на связи искусства и религий, которая всегда была крепкой?

— Вовсе нет, литература практически во все времена была разделена на религиозную и светскую. Разве Библия — ​это религиозная литература? Это сборник историй — ​потрясающих, захватывающих историй любви, ненависти, верности и предательств, битв, поражений и побед некоего народа, который уже тогда был бревном в глазу у остальных народов и племен. Ну да, там присутствует Бог — ​как одно из сильных героических действующих лиц. Но в те времена практически в каждом эпосе присутствовали небесные силы — ​такой полагался антураж.

А война религий, она, помилуйте, всегда велась на протяжении человеческой истории и всегда отражалась на всем — ​на искусстве в том числе. Просто религии в этом раскладе менялись местами — ​в зависимости от того, которая была на взлете и преследовала и мордовала все остальные. Вообще, при взгляде на человеческую историю создается впечатление, что без идеи Бога сосуществование людей было бы менее болезненным и более милосердным. И никакой войны религий сейчас нет, а есть яростный натиск одной из них, самой молодой и агрессивной. Значит, пришло ее время, тем хуже для остальных.

— Израильское правительство усилило охрану общественного транспорта, оградило бетонными блоками остановки, разрешило резервистам носить оружие, даже солдатам стрелять в нападающих на поражение. Есть ли толк от этого для безопасности граждан?

— Ну для того, чтобы судить, надо бы поглядеть, что было бы без всяких защитных действий и сооружений. Впрочем, уже видели. Конечно, спокойнее, когда знаешь, что любой серьезный мужик, владеющий оружием, может в случае чего защитить тебя — ​в магазине, в трамвае, на остановке автобуса… как это уже бывало. И не только мужик, у нас и дамочки способны остановить бегущего на тебя мудака с ножом. Что касается более серьезных угроз — ​взрывов, скажем,— то наши силы безопасности научились очень неплохо с этим справляться. Вообще, меня уже несколько лет как не спрашивают на тему — ​как это я живу «в такой опасной стране». В Питере вот, во время недавнего приезда, ни разу не спросили. Видимо, осознали наконец, что наш мир — ​это система сообщающихся сосудов.

— И все-таки, инженер человеческих душ, объясните, пожалуйста, что происходит в душах людей, которые в одночасье из друзей и соседей превращаются во врагов, стоит кому-то надавить на национальную мозоль.

— А зачем на нее давить? Это последнее дело, ибо национальное: кровь, клан, род, народ… — ​базисные сущности человеческого самосознания, хотим мы этого или не хотим, интеллигенция мы или нет, либералы мы или кто-то там еще… Вспомните знаменитое пушкинское: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — ​но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство». Послушайте, я выросла в таком многонациональном кипучем котле, в компании представителей девяноста восьми совершенно разных народов, и выросла мирно именно потому, что мы четко знали: каждый человек — ​другой, непохожий, но каждый не выше тебя и не ниже. И не хуже. Впрочем, я об этом написала роман «На солнечной стороне улицы».

— Израиль —​коллективистская страна, где местоимение «мы» очень важно. Как это уживается с вашим индивидуалистическим «я» писателя?

— Помилуйте, кто вам сказал эту странную вещь? Анекдот про две синагоги на необитаемом острове помните? А партий у нас — ​знаете сколько? Не судите по кибуцам, там тоже все основано на противоположном непримиримом мнении. Нет, с евреями все в порядке: они по-прежнему — ​народ жестоковыйный, индивидуалистичный… И кстати, насчет этого «мы» — ​в иврите всегда использовали местоимение «ты» в обращении к другому, даже к царю. Именно потому здесь никогда не знаешь, что произойдет на выборах. А если еще поселиться в малолюдной деревне, как это сделала я, — ​тут можно быть спокойной за свое индивидуалистическое писательское сознание.

— А за человеческое?

— А я, знаете, никогда не страдала раздвоением личности. Я — ​писатель по профессии? и я же есмь человек по логике своей жизни, своих поступков и своему окружению. Конечно, тяготеет все, что и над всеми тяготеет: я ведь мать, дочь и бабушка, то есть очень думаю о своем потомстве. Об этом проклятом, подлом, разновекторном, но таком драгоценном мире, о его чистоте и пригодности для жизни, например. О том — ​будут ли наши внуки способны прочитать небольшой рассказ в эпоху эсэмэсок, ватсапов и вайберов.

— Ваш русский язык, законсервированный обстоятельствами жизни, каким образом обновляется?

— Какая там «консервация». У меня за день раздается по десятку звонков — ​из России, Германии, Америки… Переписка огромная («нету сил» отвечать, как говорил мой дед). Тут дай боже законсервироваться на денек-другой в уютном месте с птичьим чириканьем, но без звуков человеческих голосов. Вот от российских таксистов я все время получаю комплименты. Недавно один такой, поболтав со мной по дороге из Домодедова, сказал: «А у вас неплохой русский язык». Я была польщена.

— А ивритская языковая среда стала ли для вас родной?

— Среда — ​стала. Вернее, пятница. В этот день ко мне приходят на ужин все мои молодые засранцы со своими потомками. Вот я стою весь день над плитой, готовлю-выкладываюсь… Потом сижу за столом и только головой кручу именно что в «ивритской языковой среде».

— Россия окружена большим количеством мифов, как и Израиль. Писатель творит свои мифы. Ваши складываются в какую копилку —​российскую или израильскую?

— В зависимости от темы будущей книги, от места действия, от окраса материала. Вот сейчас я как раз собираю материал для будущего романа на российской почве, так что в ближайшие годы меня будут интересовать только российские реалии.

— Вы выросли в многонациональном Ташкенте, это вам помогает понимать обострившиеся национальные проблемы?

— Да что тут понимать: национальные проблемы чрезвычайно деликатная вулканическая область, хрупкое равновесие которой зависит исключительно от политических моментов, от ума и дальновидности политиков (с чем не густо во всех странах). Если бы Франция сейчас вломилась в какую-нибудь область Германии, то немцы и французы немедленно стали бы называть друг друга «бошами» и «лягушатниками», и европейская толерантность полетела бы к чертям. Человек есть человек, и ничего с ним не делается с течением тысячелетий.

— Российская жизнь какой вам видится издалека и какой вблизи?

— Для того чтобы понять — ​что вблизи, надо бы снова переселиться сюда лет на пять. Понимание жизни страны и ее населения возникает не сразу, а постепенным проживанием будней и праздников. Я не люблю, когда заскочивший на две недели приезжий авторитетным тоном высказывается обо всем в стране, где он не живет и в которой неизбежно мало что понимает. А потому стараюсь вести себя опрятно — ​в этом смысле.

— Когда творческие люди, ссылаясь на ответственность за судьбу своего дела, подписывают провластные письма, кому они наносят больший вред —​себе или делу?

— Я вообще не пример, поскольку выпадаю из всех компаний, ниш, обществ и союзов. Я вот даже Гринпису отказала в подписи то ли за спасение медведей, то ли за охрану акул. Человек должен делать только то, в чем является профи, асом, спецом… — ​назовите это как хотите. Но это, разумеется, исключительно мое собственное мнение, взращенное довольно угрюмым характером, какой бы веселой и компанейской я ни казалась со сцены или в телепередачах.

Человек состоит из компромиссов, создает компромиссы и постоянно на них идет — ​в обыденной жизни. Важно только отделять компромисс от предательства собственной натуры.

— Где проходит грань между бытовой жизнью писателя и жизнью его героев, если исходить из флоберовского «Эмма —​это я»?

— Это вопрос к психиатрам, ни один писатель не ответит на него со всей степенью откровенности. У писателя практически ежеминутно несколько сдвинута картинка действительности — ​в сторону запечатления ее во что бы то ни стало. Запечатлеть — ​в памяти, в воображении, перелопатить и вставить в пазл сочиненного, другого параллельногомира. И даже когда ты полностью сочиняешь этот несуществующий мир, ты все-таки строишь его из миллиона разных предметов, животных, людей, которые ты когда-то заныкал на чердаке своего несчастного мозга, приспособленного исключительно к этому вот занятию.

— Ваши герои путешествуют по всему миру. Есть ли в этом личный мотив? Это связано с тягой к перемене мест или участи?

— Я действительно много разъезжаю по самым разным обстоятельствам и действительно жадна к новым местам, хотя люблю бывать и там, где когда-то мне было хорошо. А героев-то погонять по закоулкам планеты — ​это особый кайф, чисто писательский. В дороге, в новых местах герой и беззащитнее, и решительней, и парадоксальней. Бросить его в незнакомую местность — ​и пусть выкарабкивается, как может.

— Участь выбирается или дается?

— Эва куда вас понесло! Это же основополагающий вопрос всех религий: «Все предопределено или выбор есть?» Каждый отвечает на него, как может. Я бы сказала так: все предопределено характером личности и ее выбором собственных действий в данных судьбой обстоятельствах.