9 мая 2017 года я, как и положено, провел в Севастополе. Правда, не в крымском, но в самом настоящем, что стоит на Russian River в окрестностях Санта-Розы, знаменитой своими винами и дегустациями в лучших массандровских традициях. Это примерно в часе езды от Сан-Франциско, где я зашел в Subway в рассуждении, чего б покушать, и в сортире меня встретила надпись: «Крым наш и всегда был наш!» То есть аутентичность полная. Я даже не стал фотографировать эту сортирную стену: все равно не поверите. Или подумаете, что это я написал.
А в Севастополь я попал так. В одном славном портлендском доме мне показали игрушку — шар с лабиринтом внутри. Три года назад я такую игрушку уже купил, погонял этот шар, понял, что на это надо потратить жизнь, и подарил хозяевам. Теперь этот же пластиковый шар был любимой забавой большой семьи, глава которой периодически швырял его в стену и потом объяснял, что он вот уже почти, почти, но тут все опять сорвалось. «Изобретатель, — сказал он мне, — прячется от людей. Потому что иначе его убьют обязательно. Это тебе не кубик Рубика, тут нужны голова и руки одновременно. Но я пройду, гадом буду. Я загадал очень важную вещь».
Мне стало интересно поискать изобретателя, потому что такая головоломка, кажется, была всегда. Наверняка ее изобрели древние китайцы, большие мастера по части утонченных пыток, или еще кто-нибудь древний. У следующих своих американских приятелей, позвавших меня в гости, я обнаружил аналогичный шар, который дети уже прошли по нескольку раз, а взрослые еще никогда, но не теряют надежды. Дети твердо знали, что шар делается в Китае, но изобрел его «наш, американец, только он никогда не показывается. Он живет один в заброшенном доме и все время изобретает, а люди ему приносят всякие вещи на починку и за это еду. Но видеть его можно только ночью, и весь дом у него тоже как лабиринт».
Этот изобретатель, нечто среднее между Дракулой и Страшилой Рэдли, завладел моим воображением. Я погулял по интернету и выяснил, что пластиковый шар, называемый Перплексус, завоевал мир в последние три года и постепенно покоряет Россию, где его поклонники уже создали несколько сообществ. Изобретателя шара звали Майкл МакГиннис. Ни одного его интервью мне не попалось, но обнаружился маленький личный сайт, на котором он рекламировал свои шары и брался по заказу изготовить особенно крупные экземпляры. Обитал он в Санта-Розе и совершенно не скрывал свой телефон, по которому я и позвонил, рассчитывая попасть на сложную цепочку из агентов, которые около полугода будут согласовывать мой визит. Трубку, однако, взял сам МакГиннис.
— А когда вам удобно? — спросил он в ответ на трепетную просьбу о встрече.
— Ну, я могу послезавтра к вам приехать, — сказал я нагло. «Завтра» — было бы уже вообще хамством.
— Ну отлично. Давайте часа в два. Заодно пообедаем.
Я не привык к такому стилю при общении с американскими знаменитостями. Меньше понтов на моей памяти было только у Джозефа Хеллера, но таких, как он, больше не бывает. Вдобавок МакГиннис назначил мне встречу в игрушечном магазине. Какой-то он вправду со странностями, подумал я. Около этого магазина он и сидел на корточках 9 мая в два часа дня, невысокий, с короткой седой бородой, в тренировочных штанах и майке с изображением своего шара. Больше всего он был похож на сельского русского мастерового дядю Мишу. Мы поздравили друг друга с Днем Победы — на правах союзников.
— Как вы вообще придумали эту штуку?
— Лет сорок назад. Мне было семнадцать. Я был в выпускном классе и готовился в художники. Семья, между прочим, вся настаивала, чтобы я пошел в инженеры, потому что все-таки дело в руках. А семья, понимаешь, одиннадцать человек детей, потому что мы добрые католики. Им казалось, что инженер надежней, а я уперся: художник, говорю, может при желании быть хоть инженером, хоть кем, потому что понимает, как мир устроен. А инженеру, чтобы стать художником, надо еще три года учиться.
Ну и вот, у меня было с детства что-то вроде пространственного мышления. Я вообще-то в скульпторы хотел. И вот учитель дает задание — придумать трехмерную школьную доску, чтобы она раскладывалась, и можно было в ней демонстрировать всякие геометрические штуки. Так что первый мой шар был в форме куба. Там внутри помещалась лента Мебиуса, и по ней надо было гонять шар, чтобы она демонстрировала свои свойства. Ну вот, я придумал этот куб и его сделал, а потом заметил, что не только учитель сам гоняет шар с препятствиями, а младшие в семье тоже заинтересовались. И я делал эту штуку иногда в подарок, или если кто попросит, — а для себя придумывал всякие усложнения, петлю там или лестницу, пока тридцать лет спустя, сравнительно недавно, не заинтересовались производители. Его стали делать в Китае, я с дочкой туда съездил посмотреть, как они работают, — хорошо у них это поставлено! И я получаю, — сказал он гордо, — с каждого шара две десятых процента. На жизнь хватает.
— Но вы же продолжаете их строить на заказ?
— Ну конечно! — сказал он и подвел меня к огромному Перплексусу диаметром в метр, с таким лабиринтом внутри, что голова кружилась от одной мысли о его полном прохождении. Этот шар, как древний глобус, управлялся при помощи трех обручей. — Вот этот, например, стоит тридцать тысяч долларов.
И он принялся по-хозяйски протирать тряпочкой его пластиковую поверхность.
— И сколько ж там ходов?!
— Триста тридцать. И все это деревянное внутри я сам собрал. Я вообще люблю с деревом работать, потому что из мира постепенно уходят природные материалы и возобладала всякая виртуальность. Но скажи, что дает ребенку виртуальная игра? Нет, надо же руки разрабатывать, мелкую моторику! И когда ты имеешь дело с таким шаром, тебе приходят в голову всякие мысли о мироустройстве…
— Мне вот, например, уже пришла. Это такая модель жизни. Ты можешь пройти двадцать уровней, а можешь двести, но выскочить из шара ты не можешь.
— Но это же входит в условие! Если не будет шара, какой смысл катать шарик по лабиринту? Есть глупые дети, которые вскрывают шар, — и что? Никакого интереса. Другое дело, что шарик — он же устроен по образу и подобию большого шара. Вот это соображение мне гораздо больше нравится. Потом смотри: лабиринт — это страшно привлекательная идея. Вот я скульптуру сделал недавно, видишь? — Он показал снимок в айфоне. — На постаменте два лабиринта. Что они делают?
— Это самое и делают.
— Правильно. Это метафора любви, потому что всякий раз сливаются два сложных существа с непонятным прошлым, и вытерпеть друг друга им очень трудно.
— Вы действительно прячетесь от людей?
— Никогда в жизни, просто у меня впервые берут интервью. Вероятно, всем тоже кажется, что Перплексус был всегда. Хотя название его, например, придумала моя жена, потому что «Плексус» — значит «сложный», «сплетенный»… Ты Миллера читал?
— Да. Хоть и без восторга.
— Ну вот. А Перплексус — это дилемма, выбор, и там же надо все время развилки проходить… Вообще же, знаешь, я не воспринимаю мир как замкнутую конструкцию. Это ты зря. Жизнь — она же бесконечна. Все мои атомы никуда не денутся, перестроятся во что-то. Я хочу быть частью чего-то огромного, мне так нравится. И когда умру — я просто с ним сольюсь.
— А сознание?
— И сознание сольется, никуда не денется. Я не знаю, как это будет, но мысли о своей конечности даже не допускаю.
— А можете вы как-то объяснить, почему человеку вообще надо крутить в руках всякую ерунду вроде кубика Рубика или вот этого вашего шарика?
— Очень просто. Потому что человеку надо побеждать, а жизнь ему редко дает такие шансы. Вот ты прошел шар, или разложил пасьянс, или раскрыл в компьютере сапера — и ты полдня счастлив, хотя ничего не сделал. А выронив шарик или обломавшись в самом конце лабиринта, ты ничего, в сущности, не теряешь.
— Ну не скажите. При мне этот шар трижды за час швыряли об стену…
— И ничего ему не сделалось. Потому что он изготовлен из такого пластика — сравнительно мягкого. Можно даже вмять, ничего не будет. Я не видел, чтобы в стену швыряли, но чтобы футболили — видел. Ничего страшного, человек заодно научится мяч гонять.
— Сами-то вы хоть раз прошли до конца?
— Вот этот, поменьше, прошел. А вот этот, побольше, в котором 128 ходов, — нет, даже и не пытаюсь. Сын прошел.
— Хорошо, вот вы художник. А рисовать вы умеете? Я имею в виду не эти все конструкции, а…
— Ну как же! Нормальный я художник, могу портрет, могу пейзаж. А могу, смотри, какую конструкцию…
Он показал сложнейшее переплетение пластиковых труб.
— Это я в нашем детском музее. Тут у нас мы сделали для подростков. Я там конструкции всякие придумывал, поехали, покажу?
Он отвел меня к огромному фургону, тоже очень напоминавшему российский: фургон был совсем не гламурен («Я в нем материалы для скульптуры вожу»), пропылен и местами помят. В общем, изобретатель всемирно знаменитого шара не мог ездить в таком фургоне. В дороге дядя Миша разговорился о будущем, как всякий нормальный мастеровой.
— Я так понимаю, что мир очень скоро изменится. Вот сейчас все говорят: ИГИЛ, ИГИЛ…
— Эта организация запрещена в России.
— Ну и правильно. Но ИГИЛу осталось очень мало. Во-первых, нефть перестает иметь значение. Чего я на самом деле не люблю, так это нефть. Нефть позволяет людям, лишенным креативности, богатеть ни на чем — качай и радуйся! А сейчас будет время креативности, и — вот ты проверишь — мы через десять лет вообще не узнаем планету…
— Ну ладно. А Трамп? Это тоже человек будущего?
— Я вообще-то антитрампист, потому что я, по сути, строитель, скульптор, а он домовладелец. И сколько я мог заметить за всю жизнь, самый частый в мире конфликт — это именно конфликт архитектора с домовладельцем, понимаешь? Потом я, кстати, стал думать: где критерий, по которому человек делается трампистом? И заметил, что территория тут ни при чем, и религия ни при чем, и даже профессия. А вот кого как воспитывали — это важно. Чем лучше человека воспитывали в детстве, чем у него правильней семья — тем он меньше впечатляется от всех этих демагогов.
Он показал мне детский музей, созданный за счет севастопольской администрации.
— Вот эти трубы пластиковые — видишь? — все своими руками. Сам покупал, сам гнул. Там пневматика. Вот видишь, мячик шерстяной? Положи его сюда. Видишь — он полетел?
Дядя Миша по-детски радовался.
— А переключаем вот здесь — и он уже сюда полетел! А если здесь переключить — он вообще по всему периметру летает! Идем дальше. Тут световоды. Тоже я монтировал. Есть красные, синие, желтые, любые. И тут дырки. Какую картину захочешь, такую сам и смонтируешь. А вот тут можно рисовать светом по стене. Тут у нас железная дорога пущена. А тут можно сжатым воздухом стрелять: прицеливаешься в тарелку — она звенит!
Он азартно прицелился в тарелку и с пятого раза попал.
— Тут детей всегда — не протолкнешься. И вход почти бесплатный, то есть абонемент на год стоит сто пятьдесят долларов, ходи не хочу. Это сегодня тут выходной, но нас пустили, потому что мы свои.
Он запустил железную дорогу под потолком, и деревянный паровоз потащил три вагона, гудя и давая звонки, а потом влез в тоннель и вылез уже этажом ниже. Я долго мог бы торчать в этом музее, а лет в десять вообще попросился бы тут пожить. Но нам пора было ехать в винный погреб — дядя Миша хотел показать мне уникальное местное вино, которое делают только на севастопольских виноградниках.
— А в России-то много играют в Перплексус?
— Сейчас уже много. Но вообще в России сейчас не очень много играют. Серьезно все.
— Я в Петербург хочу, — мечтательно сказал дядя Миша. — В Амстердаме был — прямо, знаешь, это стал мой любимый город! Петербург, говорят, похож.
— Дядя Миша! — не выдержал я после некоторого количества действительно недурного местного вина. — Вы себе не представляете, как я задолбался чувствовать себя этим шариком, мотающимся по замкнутому пространству. В России сейчас ровно такое ощущение, поэтому ваш шар там будет в большой моде. Но хотелось бы уже как-то разомкнуться…
— Разомкнуться иногда хочется, — кивнул МакГиннис. — Но…
Он глубоко задумался.
— Но тогда, пойми, эта игра потеряет смысл. Подумай, хочешь ли ты, чтобы твоя русская игра потеряла смысл.
— Не знаю, — сказал я честно.
— Но вообще, — добавил он таинственно, — я работаю сейчас… только никто еще не видел… над открытым лабиринтом! Где можно будет проводить шарик без этого пластикового купола, чтобы он не выпадал… Это очень трудно, но я сделаю.
Дядя Миша! Ради бога, скорей!
