Когда фашисты командовали Yuden heraus, стыдно было не выйти из строя, когда другие выходят.

Когда власти стали устраивать маски-шоу в квартирах у режиссеров, театральные деятели сделали шаг вперед из замаранного ложью пространства. Человек не может допустить унижения другого и считать себя нравственным существом. Стыд от соучастия в диком произволе, какими бы юридическими нормами он ни обставлялся, сильнее страха, поскольку именно чувство стыда отличает человека от зверя. А страх пошлости отличает интеллигента от равнодушного наблюдателя, о чем мы основательно позабыли сегодня.

Слово «пошлость» почти вышло из употребления, но само явление не только никуда не делось, но распространилось так, что накрыло и людей искусства, испугавшихся бедности больше, чем утраты таланта. Многие стали творить свое благополучие, собственные проблемы ставить превыше общих, борьбу с тиранией презирать как низкий жанр, а когда-то возлюбленный народ называть плебсом. Пошлость — это ведь не обои в цветочек, это отсутствие ответственности перед обществом и историей, и творческие ряды, поврежденные этим микробом, сплоченному властью чиновничеству смять было нетрудно. По поводу увольнения режиссера Мездрича пошумели и забыли, про пермскую культурную революцию и подавно не вспоминают, и вдруг — стоп-машина. «Честные трУсы», как определил себе подобных композитор Леонид Десятников, встали в плотный строй, сквозь который не пробиться претензиям прокуратуры к бывшему директору театра Гоголя Алексею Малобродскому и бухгалтеру Нине Масляевой. Не замеченные в гражданской активности люди пишут и подписывают письма, ставят на кон свои репутации и аукаются именем Серебренникова. Что же случилось с «честными трусами», почему не самая убедительная фигура театрального пространства стала той соломинкой, которая сломала спину верблюду?

Когда-то бесстрашная Надежда Яковлевна Мандельштам призналась Ахматовой, что самое сильное чувство — это страх и его производные: мерзкое состояние позора, связан­ности и полной беспомощности. Зависимость от начальственных подлецов, липкость коррупционной паутины, соглашательство из-за боязни потерять свое дело бесконечно унижают и разлагают человека. Постепенно непримиримая в спорах, имевшая огромный опыт сопротивления, сохранившая себя даже во времена настоящего террора интеллигенция оказалась беспомощной перед мелкими служаками с ордером на обыск.

Но даже не призрак «черных воронков» в новом обличье «мерседесов» с мигалками прибавил смелости тем, чья хата долго была с краю, а решительные лица детей, вышедших на площадь отстаивать свою хату. Они, а не их родители, решили, что их жизнь здесь, в своей стране.

Дети заступились за свое будущее. И отцам стало стыдно смотреть им в глаза, горящие желанием отстоять свое право на человеческую жизнь. Дети не хотят страдать в уголке, как страдает патентованный интеллигент, они хотят действовать, чтобы оставить страдания лишь в книгах великих писателей. Разумеется, этому не сбыться, но юным легче, чем взрослым, сохранять «энергию заблуждения» — энергию свободного поиска. Дети выигрывают в будущем времени, отцы — удобряют время своими ошибками. Ведь вечен не только конфликт отцов и детей, но и их любовь и взаимопомощь. И стыд за непротивление злу несправедливости, вранья, наплевательства из душ молодых перетек в души взрослых и очистил от страха. Стыд сильнее страха. Это хорошо знали на войне. Власть развязала войну против творчества. Спасибо детям, что они вовремя напомнили взрослым эту истину.