- Рубрика: Кожа времени. Читать все материалы
Когда я услышал, как примазавшийся к дипломатам чиновник российского представительства в ООН Владимир Сафронков обращается к английскому коллеге запросто и по-блатному («Посмотри на меня, глаза-то не отводи, что ты глаза отводишь?»), я испугался, что окончательно оторвался от родного языка.
— Наверное, хамство, — подумал я, — новая вежливость.
Но, возможно, там, где Сафронков учился, знают, что в английском нет «вы», и он обращается к британцу на «ты», чтобы тому было привычнее и понятнее даже на русском.
Конечно, в английском языке, кроме универсального you, есть множество других способов обращаться на «вы», регулируя степень близости, уважения и страха. Скажем, Дик, Ричард и мистер Томпсон — три ипостаси одного лица, последняя из которых может тебя уволить.
Другим европейским языкам повезло больше: они пользуются двумя местоимениями, а не одним. Благодаря чему мы легко и даром выстраиваем отношения между далекими и близкими — с мириадами оттенков. Они придают нашему общению такую глубину и сложность, что этому надо пусть недолго, но старательно учиться.
Александром Александровичем меня звали только ученики в поселке Вангажи, где я тщетно учил детей ссыльных огрызкам русской грамматики и «Слову о полку Игореве» в пересказе для нерусских школ. Но и тут дети, путая языки, часто именовали меня старорежимным skolot ja kungs (господин учитель). В 20 лет, с еще куцей бородой, зато нестрижеными с пятого класса волосами, я не был похож ни на того, ни на другого.
В Америке отчество само отвалилось, как ноги у кита. Рудимент другого быта, оно удлиняло речь и казалось пережитком партийного официоза, от которого мы бежали с тем же рвением, что и от Брежнева. Поэтому за последние лет сорок по отчеству меня звал только Дмитрий Александрович Пригов, превративший патроним в русскую национальную игру вроде городков.
Но отдав английскому одну отечественную традицию, я ни за что не поступлюсь другой, той, которая отделяет «ты» и «вы» глубокой пропастью. Преодолеть ее можно только зараз и лишь в одну сторону. Чего, надо сказать, не понимают иностранные слависты.
Теряясь в нюансах нашего изощренного словесного этикета, они стремительно переходят на «ты» от третьей рюмки.
Но потом, протрезвев и застеснявшись, возвращаются к уважительному «вы», не понимая, что уже поздно.
— Так, — важно объяснял я им, — поступают друзья, когда они перестают ими быть и вызывают друг друга на дуэль, как Ленский — Онегина.
По-английски на «ты» (thou) обращаются к Богу или у Шекспира (их часто путают). По-немецки (du), как уверял Мартин Бубер, годится для тех, кто не отвечает. Это может быть не только Бог, но и дерево, если ты выделяешь его из остальных и наделяешь теми свойствами, что делают это дерево родным и близким.
Но на русском сокровенное «ты» требует несмешанных чувств. Оно годится для тех, кого мы очень любим или сильно презираем. Как поцелуй или плевок, «ты» прибавляет общению почти тактильную определенность и бескомпромиссность. В своей душевной наглядности оно отрезает собеседника от общей массы, чтобы его обнять или ударить. Для остальных, а это — целое человечество, «вы» подразумевает букет непростых, а часто и противоположных чувств.
Для меня перейти от «вы» к «ты» — трудная и ответственная задача. Только иногда, случайно и по пьянке, это происходит незаметно, как это вышло в день знакомства с Довлатовым, который с другими, даже встречаясь с ними ежедневно, годами общался на «вы». Обычно же переход зреет, как помолвка, и чаще нее кончается ничем. По мне, так оно и лучше. «Ты» подразумевает некоторый избыток дружелюбной грубости, вынуждающей балансировать на рискованной грани любви и наглости, которые не всегда легко различить.
«Вы» способно спасти дружбу, а «ты» ее разрушить.
Со мной случалось и то и другое, но о последнем неприятно вспоминать, а о первом хочется. С Лосевым, несмотря на то что я, как все, называл его Леша, мы были на «вы» до конца. Подозреваю, что именно эта церемонность позволила нам вместе выступать на одних конференциях, печататься в одних изданиях, обедать за одним столом и путешествовать по тем же странам более тридцати лет. И это притом что мы были в разных лагерях, голосовали за разные партии и любили разных писателей. Леша считался республиканцем, уважал «Континент» Максимова и ненавидел Сорокина. Я предпочитал демократов, дружил с «Синтаксисом» Синявского и не разделял его восторгов по поводу Петрушевской. В неизбежных спорах общение на «вы» устанавливало невидимую мембрану, задерживающую необдуманные аргументы, поспешные ссылки, неуместные шутки, горячность нетерпеливости и наивную убежденность в собственной правоте.
Однажды весь этот риторический комплекс воплотился в жизнь потешным и наглядным образом. Попав с Лосевым на Гавайи, мы арендовали машину и, сбежав от других славистов, отправились осматривать остров Мауи. Спилберг снимал тут динозавров из «Парка юрского периода», но другие островитяне ведут мирный образ жизни и обходятся одним узким шоссе, на котором нас угораздило затеять дискуссию о свеженапечатанном рассказе все той же Петрушевской. Выслушивая Лешины дифирамбы, я управлял машиной с разумной скоростью. Но когда приходила моя очередь возражать, я инстинктивно, не задумываясь, тормозил и полз черепахой. Только проехав пол-острова, мы заметили, что за нами следовала колонна машин, двигающаяся синкопами в такт нашего вежливого спора. Обогнать нас никто не мог, раздавить — тоже, но почему никто не дудел, я до сих пор не знаю.
— Видимо, — говорил я, рассказывая эту историю приятелю, — на этом курортном острове никто никуда не торопится, и все — на «вы».
Согласившись с моей гипотезой, он вышел на пенсию и перебрался на Мауи, чтобы провести старость в вежливом покое.
Искусство обращения с русскими местоимениями привело меня к открытию.
Мне кажется, я знаю, как спасти мир. Только он вряд ли со мной согласится. Но я все равно настаиваю на своем и считаю, что секрет выживания — в лицемерии.
Его эскалация может служить мерой цивилизации. Чем реже мы говорим, что думаем, тем легче всем ужиться друг с другом.
Терпимость начинается с вранья и кончается вежливостью, которая становится автоматической реакцией на любой контакт с посторонним. Так, англичане, забыв подумать, извиняются, когда им наступают на ногу. В Японии просто не наступают на ногу, но извиняются все равно. Оно и понятно: на островах привыкли жить в тесноте.
Но даже в просторной Америке хамят лишь за рулем. Я много раз поражался тому, как человек, только что обогнавший меня с риском для обеих наших жизней, прячет глаза, выйдя из машины. Еще и потому, что если не прячет, могут пристрелить. На американской дороге дерутся чаще, чем в барах. Отгородившись от других стеклом и металлом, проще быть самим собой, а это — не всегда аппетитное зрелище. Собственно, вежливость и мешает нам открыться, вываливая себя наружу.
Иногда на вежливость обижаются, справедливо считая ее лицемерным обманом. Знаю по себе, потому что в Москве меня попрекают акцентом. Он у меня, конечно, есть, да еще какой, но не в родном же языке, на котором я полжизни говорю по радио. Я долго недоумевал, пока не сообразил, что во всем виновата привычка всегда здороваться, даже по телефону. Между тем вежливость с посторонними многим кажется чужой причудой, от которой недалеко и до политкорректности.
И это я тоже могу понять, ибо антитеза вежливости — не грубость, а искренность.
Откровенность делает общение осмысленным, вежливость — возможным. Ведь мы часто разговариваем с людьми, ни в чем с нами не согласными.
— Вы жалуетесь, — говорил Довлатов, — что они нас не пускают в литературу, но мы бы их не пустили в трамвай.
В экстремальных случаях — когда в общение вступают республиканцы с демократами, кошка с собакой или мясники с вегетарианцами — лучше молчать вслух, говоря о погоде. Тем более что об интересном — о любви, деньгах и недостатках ближних — говорить стоит только искренне.
Красивую эмоциональную икебану составляет смесь «ты» и «вы», правды и лжи. И если искренность незаменима, как водка, то вежливость необходима, как вода. Без первой жить не хочется, без второй нельзя.
