В начале 50-х существовал «Орден нищенствующих (или непродающихся) живописцев», куда входил и мой отец — Владимир Шагин. Почти все художники были репрессированы, причем отца забрали в 62-м году. При Сталине расстреливали и в лагерях гнобили, а при Хрущеве мой отец 6 лет отсидел всего-навсего.

Самые первые мои воспоминания: когда отца забрали, к нам домой пришел участковый, а мне было лет пять. Так вот участковый, добродушный такой, достает пистолет черный и говорит: «На, поиграй!»

А по материнской линии мой дедушка Владимир Васильевич Нейзель угодил в штрафбат после Финской войны. А на Пулковских высотах получил сильную контузию, стал инвалидом, поэтому собственно и выжил. Прадедушка вместе с прабабушкой сначала в 34-м году были высланы из Ленинграда в Саратов, а в 37-м их осудили и расстреляли. Потом посмертно реабилитировали.

Поэтому я с детства понимал, что у нас государство такое, в общем, непростое, что мы все отчасти зэки или сыновья, внуки зэков и так далее.

Когда отец вышел, то работал принудительно (за этим следила милиция) на заводе, который делал упаковку. Он был резчиком полиэтилена, резал вручную его целыми днями, у него руки стали, как култышки, хотя до посадки он был музыкант, играл на гитаре, бас-балалайке в оркестре, с Эдитой Пьехой выступал, на мандолине играл еще. Теперь же рисовать он мог только по воскресеньям, в свой единственный выходной.

Окончив в 75-м году СХШ (среднюю художественную школу. — Ред.), я решил поступать в Мухинское училище, мне по рисунку и живописи поставили пять, а по композиции, которую лично принимал ректор Лукин, — два. И мне еще интересную характеристику дали для поступления: «Некомсомолец, политически неграмотен, с учителями вежлив, но груб». Ну куда с такой?

И пошел сначала переплетчиком в типографию, потом в грузчики. А потом художник Рихард Васми устроил меня кочегаром, сказав, что я его племянник. И эта карьера у меня вполне состоялась, потому что работа хорошая, там особо нет начальства. Но и там меня достали. И стали опять запрещать выставки. Не работать где-то было невозможно — грозила статья за тунеядство. А я как раз уволился, и у меня еще был привод, а еще один привод — то это срок. Я завербовался в Сибирь художником в археологическую экспедицию. Понравилось — там свобода, никто на мозги не капает.

Потом опять устроился в котельную. Но началась подготовка к Олимпиаде, и стали котельную проверять — не укрываем ли мы бомжей, ведь всех неугодных высылали за 101-й километр.

А когда Олимпиада кончилась, то началось интересное время — 81-й год: выставка молодых художников на Бронницкой в расселенном доме в пустой квартире, там отключили свет и посетители ходили со свечами. Начальство выставку не разогнало, а наоборот, задумалось, что делать. Был организован «Клуб 81» для поэтов и писателей, для художников «Товарищество экспериментального искусства», для музыкантов — рок-клуб. Чтобы все было под присмотром кураторов из КГБ, выставки два раза в год, рисовать можно, только чтобы не было порнографии и религиозной пропаганды. Причем точных критериев, что такое порнография или пропаганда, никто сказать не мог.

Все это существовало до 1986 года, а в 86-м пришла комиссия, и что-то они очень стали зверствовать. Например, картину Соломона Россина под названием «Лев Толстой на коне», сказали, надо снять обязательно, а мы говорим: «Что здесь такого? — Там просто был конь, на котором сидел Лев Толстой, босой и с бородой». Мою картину — портрет Николая Гумилева — сняли, сказали, что антисоветский поэт. Мы стали возмущаться. И тут куратор загнул полу пиджака и показал пистолет.

Но перестройка набирала силы. В 1988 году выпустили политзаключенных. Помню, я сижу в котельной, рассвет, прибегает мой сменщик с бутылкой, чтобы сообщить, что встречал в аэропорту Володю Пореша — нашего друга, сидевшего за Самиздат с 79-го года.

В 1996 году на нашу выставку пришел Собчак, мы сказали, что у нас нет своего помещения, он распорядился передать нам помещение под самой крышей на улице Правды. В 1998 году Галина Васильевна Старовойтова пригласила меня баллотироваться в Законодательное собрание. Это у нее идея была — что у нас будут интеллигентные люди в Заксобрании, что все наладится.

Кончилось все это трагически. Галину Васильевну убили. Мне во время предвыборной кампании угрожали по телефону, чтобы я снял свою кандидатуру, окна мне обстреляли, по Пушкинскому району, где я баллотировался, были расклеены листовки, что Шагин — алкоголик и наркоман. Я понял, что никуда меня не изберут.

В двухтысячные показалось, что все как-то нормализовалось, но в 2005-м году к нам на улицу Правды пришел человек в штатском и сказал, что мы должны освободить помещение. Потом нам устроили погром, срывали картины, избивали художников и музыкантов, это было 1 апреля, причем командовал погромом человек по фамилии Щипец в спортивном костюме с бычьей шеей, говорят, что он был сотрудником милиции.

В нашу защиту подписали письмо министру культуры знаменитые и уважаемые петербуржцы — композитор Андрей Петров, кинорежиссер Александр Сокуров, Пиотровский высказался. Но мансарда наша уже оказалась продана, и Валентина Матвиенко, тогдашний губернатор, распорядилась передать нам в бессрочную бесплатную аренду помещение на улице Марата. Приехала к нам в тельняшке, пила с нами чай тут вот, в этом зале. Это был февраль 2006 года.

А несколько лет назад уже новая городская власть заявила нам, что расторгнет с нами договор. На наши слова — как же, он же бессрочный, нам ответили, что вот потому и расторгнем, что бессрочный. Потом нам сказали, чтобы мы оформляли новые отношения и собирали бумаги, я пошел собирать бумаги, пришел к ним на комиссию, а тут один встал и говорит: «У них нет налоговой отчетности, поэтому помещение им давать нельзя». Но у нас же некоммерческая организация, выставки бесплатные, доходов нет. Но нельзя, значит — нельзя. И мы до сих пор в подвешенном состоянии. Художник хочет с властью договориться, найти концы — кто отвечает за то, чтобы договор был заключен. Но сменились чиновники, и концов не найти, чтобы художнику посмотреть в лицо власти.

А вот сотрудничать с ней или нет… В каждом веселом бараке есть художественная самодеятельность. Художник — понятие очень широкое. Вот режиссер — он художник, но если он кино снимает, ему не только деньги нужны, но и прокатное удостоверение, которое власть дает, а композитор — он ведь тоже художник, и поэт — тоже. Он, конечно, может в стол писать, а чтобы прокормиться, разгружать вагоны. Поэтому я думаю, что в деле Серебренникова власть хочет показать, что если есть какие-то с ее точки зрения неправильные, то они должны знать, что с ними может быть. Якобы Серебренников украл 68 млн рублей. Ну кому нужен этот бред? Думаю, тому, кто хочет, чтобы у нас тут снова был барак усиленного режима.

Записала Галина Артеменко — специально для «Новой»