— Когда меня накрыла вся эта ситуация с Кириллом Серебренниковым, я написал пять эссе. То в стиле Вырыпаева, как будто в очках сижу-пишу, как Бабель прямо. То просто матом. То с чудовищным юмором. Но все это не туда, потому что эмоций слишком много… Потом я написал Кириллу, надеюсь, передадут записку через адвоката Харитонова. Предложил, если будет совсем тяжело, доснять фильм про Цоя. Я сам из рок-тусовки, и знал его хорошо… И еще: я приехал в Москву в «Гоголь-центр» и увидел, как артисты продолжают репетировать «Маленькие трагедии». Кирилл передает репетиционные записки, и ребята пашут. Я сидел на репетиции и чуть не плакал. Это невероятно важно сейчас…

Мы вместе работали над «Кому на Руси жить хорошо». Для меня это была шокирующая история. Кирилл взял заезженный в головах со школы текст Некрасова и, не изменяя ни единого слова, создал блистательный поэтический спектакль с огромной любовью к тому, что происходит сейчас в России. Почти как публицист, он доходчиво растолковывает и попадает в целевую аудиторию — ​не в интеллигентов, а в тех, кто просто мимо шел и случайно забрел в «Гоголь-центр». Это огромная заслуга Кирилла как художника, потому что он более сложный человек, более начитанный и более насмотренный, чем он выступает в интервью. Он — ​глубокий котлован.

Вторая работа в «Гоголе» (моя постановка «Век-Волкодав» с Чулпан Хаматовой в главной роли) показала мне другую сторону мастерства Серебренникова. В конце спектакля я долго мучился со старенькой фотографией Мандельштама на экране. И Кирилл сказал: так убери вообще волосы с фотографии, пусть будет общее лицо. И он прав, потому что вместо фамилии «Мандельштам» под такой фотографией можно поставить любую фамилию. В принципе сейчас подойдет — ​«Серебренников».

Те люди, у которых не была проведена лоботомия, сохранившие способность видеть причинно-следственные связи, могут посмотреть чуть-чуть назад и обратить внимание на факты, которые происходили в культуре последние два-три года. Почему ушел ректор Петербургской художественной академии? Почему неожиданно дали цирк Славе Полунину, и почему он из него ушел? Что случилось с Академией в Воронеже, где Эдуард Бояков был назначен ректором, и почему он оттуда сбежал? Вся цепочка событий очень любопытна, ее можно подробно анализировать.

Нас резко разбудили всех 23 августа. Сценарий продуманный и мерзкий. Власть нам всем внятно говорит одну фразу: ребята, не злите собак! Сейчас некоторые люди пытаются делать резкие заявления, выступать с манифестами, писать письма в защиту. Но все уже решено в принципе, и никакие письма, никакие манифестации и пикеты около судов работать не будут.

Нужно понять, из чего состоит дело «Гоголь-центра», какое отношение имеет власть к суду, какое отношение имеет к этому делу президент, какую фигуру разыгрывают в этой шахматной партии. А что, если завтра Путин скажет: да уж ладно, пусть творит, только деньги пусть вернет. И такое может случиться. Президент заработает себе лишние очки перед выборами. Когда мы стали вылезать из хиповых студий и знакомиться с большими дядями, мы стали получать от них дозируемую информацию.

Когда мы ничего не знали, мы делали свои спектакли, танцы и жили как попало, весело. Мы не лезли в их большие дела. У Серебренникова в те годы была куча защитников — ​и финансовых, и политических. И можно догадаться, что в этой богатой амбициозной среде можно случайно кому-то наступить на пятку. Как друг Кирилла, я отчасти знаю людей, которые были вокруг него. У них все продумано и просчитано. Кто с чьей помощью может заработать себе славу, власть, бонусы в правительстве. Просто что-то пошло не так, где-то надломилась шестеренка, никакого отношения не имеющая ни к «голым задницам», ни к художественным манифестам.

Что в кораблях защищает от проникновения воды? Просто перегородка. Она опускается, когда, например, пробивается трюм. Вот и в человеке есть такая железная защита. Она висит на струне, у которой есть тоже своя усталость металла. И в какой-то момент, когда количество информации, напряжения и событий вокруг художника зашкаливает, обрывается эта струна, перегородка с грохотом падает. Этот момент обрыва струны — ​самый важный для меня. Все эти аресты, отмены балетов, запрещение спектаклей, когда все это становится огромным валом, — ​у многих художников лопаются эти струны, и они начинают становиться политическими личностями, ничего в этом не понимая. Уничтожаются сразу два зайца: один пропал, а другой не родился.

Если бы у тебя был свой театр в России, получающий дотации от государства и ко мне пришли бы и попросили: подпишите, станьте доверенным лицом, я бы подписал легко, со смехом! Прекрасно понимая, что ни мои, ни Могучего «за» и «против» НИКАКОГО значения не имеют! Надо нас перессорить? Не получится. Поменять имя крейсера «Аврора» на мужское? Подписываем. Поменять Мавзолей на Лежбище? Поставить «Малую Землю»? Станцуем! Да я все что угодно подпишу ради того, чтобы театр жил и работал, потому что все эти подписи — ​однодневные игрушечки, это все развалится, и будет другой мединский, другая власть, все бумажки забудутся, а театр останется.

Это все игрушки, они внутреннего не касаются. Но проблема в том, что метафизического театра, летящего над измученной страной, практически не осталось, многие работают в рамках псевдонового театра, апеллируя к всероссийскому невежеству. Душа тоже на пределе, и вот-вот затворка откроется, и в меня польется весь этот ужас. А ведь нужно делать новый спектакль и нужно найти в себе силы эту струну и затвор держать.

«Там, где торжествует серость, к власти всегда приходят черные. Но больше всего я боюсь тьмы, потому что во тьме все становятся одинаково серыми»: мы все живем под пеплом братьев Бориса и Аркадия Стругацких, которые завещали после смерти развеять их прах над Петербургом.

Кирилл, я надеюсь еще сыграть у тебя Короля Лира: спектакль, который мы уже обсуждали в планах. У нас очень трудно отнять надежду. Человек без надежды — ​горький, страшный и циничный. Человек с надеждой — ​всегда смотрит вперед. И с улыбкой.

Записала Тамара Ларина