Другая комната
В 1991 году общество было охвачено эйфорией. Дело казалось ясным: если коммунистическая диктатура пала, то нас ждет демократия. Это как вышел из одной комнаты и очутился в другой. Если мы освободились от диктатуры, то это демократия, а если цены стали свободными, то это рынок. Надо лишь обставить новую комнату мебелью — ввести нужные законы и институты. Например, избрать парламент на всеобщих выборах.
Когда результат оказался далеким от ожидаемого, возникли два объяснения. Первое — переходом управляли не те люди, было предательство, «непоследовательность», корысть. Ельцин, Чубайс или Гайдар что-то делали не так. Другая гипотеза: рынок и демократия нам не подходят, не для России.
Мы живем без коммунизма уже более четверти века. И чтобы этот опыт не пропал даром, следует отбросить две упомянутые гипотезы и еще раз взглянуть на то, откуда мы вышли и где оказались.
Нерыночная индустриализация и ее социальное наследие
В 1991 году казалось ясным, что советская командно-административная система была тупиковым опытом и показала свою неэффективность. Это представление осложняют несколько обстоятельств: система существовала несколько десятилетий, она позволила не только провести индустриализацию, но и достигнуть на некоторое время технологического паритета с США, и в середине XX века пользовалась значительной популярностью в мире. Последнее выглядит особенно примечательным.
Хотя люди, захватившие власть в России в 1917 году, называли себя марксистами, экономический и социальный порядок, создававшийся с конца 1920-х годов, не имел почти ничего общего с марксизмом. Сталинская доктрина была концепцией «большого скачка» — ускоренной индустриализацией за счет национализации ресурсов и принудительного перераспределения средств от аграрного сектора к промышленному. Гегемония государства, концентрация ресурсов и мощная машина принуждения, опиравшаяся на идеологию «светлого будущего», позволяли преодолеть традиционную ловушку отстающих стран — недостаток инвестиционных ресурсов для запуска промышленного роста (что и сделало эту модель популярной в отсталых и отстающих странах).
В Западной Европе переход к промышленному росту происходил преимущественно за счет частного капитала и частных фирм и стал мощным рычагом их развития. Развитие частного капитала дало импульс развитию негосударственных организаций (партии, профсоюзы, ассоциации). В СССР же политическая и социальная инфраструктура стала продолжением системы государственного насилия для принудительного перераспределения ресурсов.
Нерыночная индустриализация стала фундаментальным событием в истории России ХХ века. Ее последствия гораздо шире, чем мы ожидали в начале 1990-х.
Почему не получилось
В сегодняшнем понимании социальный порядок предстает как единство формальных и неформальных институтов (правил) и организаций, пользующихся этими правилами. Можно принять закон о выборах в парламент и правильный регламент его работы. Но если в стране нет массовых политических партий со знакомыми людям брендами, а их место занимают наспех созданные клиентелы (неважно, прогрессистского или консервативного толка), то правила будут работать неожиданным образом. То же касается президентского поста — в отсутствие сильных политических партий он превращается в царский трон.
Современные концепции говорят: смотрите не только на правила, записанные в конституциях, но и на организации, которые ими пользуются и могут их защитить. В России 1990-х эффективными организациями оказались не частные корпорации и массовые политические партии, а скорее банды, как вооруженные, так и вполне цивильные, — закрытые группы, основанные на высоком межличностном доверии. Попытки же создания широких горизонтальных структур с открытым доступом (например, политических партий) проваливались. Общественное доверие к ним было низким, а их бренды приватизировались узкими группами интересов. Банды оказывались сильнее и эффективнее, что лишь усиливало недоверие к широким горизонтальным коалициям.
Наполовину пуст или наполовину полон?
На 25 лет постсоветской истории можно смотреть двояким образом. Можно справедливо оценивать их как масштабную неудачу в переходе к конкурентной рыночной экономике и демократии. С другой стороны, в течение этих 25 лет в России развивалась частная сфера, то есть именно то, отсутствие чего стало такой критической проблемой в начале 1990-х.
Разумеется, ее развитие было густо приправлено коррупцией, клиентилизмом и ограниченным насилием. Но такие периоды имели место в истории и других стран. Несмотря на все это, навыки организации негосударственных структур и горизонтального взаимодействия сегодня гораздо выше, чем 25 лет назад. Россия сегодня населена частными организациями и в экономической, и в социальной сфере.
Парадокс в том, что в начале 1990-х гг. политическая система была гораздо более плюралистична, чем сегодня, но само общество сегодня гораздо более плюралистично, чем постсоветское общество начала 1990-х.
Нефть и «государство силовиков»
Фактор, системно искажающий трек постсоветского развития, в частности — и развития частной сферы, — нефтяные доходы.
В 2000-е годы Россия пережила два нефтяных бума. С 2000 по 2008 год российский экспорт составил 2,2 трлн долларов, а экономика росла на 7% ежегодно. Но с 2009 по 2017 год общий объем экспорта оказался еще почти в два раза больше — 4 трлн долларов, а экономика росла примерно на 0,4% в год. Этот бум до некоторой степени продолжается и сегодня: текущие цены на нефть, которые сегодня считаются низкими, в 2004 году считались высокими.
Эта стагнация изобилия разлагающе действует на общество, формируя ложные стимулы и сигналы. Жизненный успех связан не с частной инициативой и конкуренцией, а с включенностью в рентораспределительные сети. Именно эта ситуация создала «государство силовиков», в котором мы сегодня живем, создала представление, что сила — ключевой фактор успеха. Крым стал символом этой веры.
Что дальше?
Нефтяной бум иссякнет, а логики развития общества формируют новые политические вызовы. Российские мегаполисы генерируют модернизационный спрос. «Государство силовиков» окажется под давлением. И в этот момент важно отдавать себе отчет в том, какие еще структурные проблемы стоят перед обществом.
Во-первых, это структурные проблемы экономики: чудовищный уровень концентрации экономических активов (оборот 50–60 крупнейших компаний равен почти половине ВВП), низкая эффективность несырьевого экспорта и бедность товарной структуры, огосударствление банковской системы.
Во-вторых, демография. У России нет шансов на экономический рост без привлечения дополнительной рабочей силы.
В-третьих, федерализм. В России разные территории находятся в разных социально-исторических циклах. Новая федеративная конструкция должна непротиворечиво связать их, а с другой стороны — предоставить значительную автономию. Грубо говоря, чтобы Дагестан не транслировал свои социальные и политические привычки в Москву, а Москва не транслировала их в Дагестан.
Сегодня есть «Россия-1», где «Единая Россия» получает меньше всего голосов, — это большие города и «регионы фронтьера», где живут 45% населения. При явке около 40% «ЕР» получила здесь в 2016 году 39% голосов. А есть «Россия-3» — в основном национальные республики, где при записанной явке 75% «ЕР» получила в среднем 78% голосов. Здесь живут примерно 15% избирателей, но они дали треть всех голосов «ЕР». Голос жителя «России-1» был представлен в три раза меньше, чем «России-3». И мы живем в значительной степени по ее законам.
Ключ институционального развития — экономический рост. У нас живо представление (назовем его ранним постсоветским), что, например, Алексей Кудрин сочинит хорошую программу реформ, Путин ее внедрит и будет качественный, самоподдерживающийся рост. Но так не будет.
Возможность институциональных реформ открывается, когда уже есть экономический рост, и есть коалиция, выступающая за его поддержание. Источником и фактором реформ на том этапе развития, на котором находится Россия, являются не узкие верхушечные коалиции, а развитие частного сектора в экономической и социальной сфере. Именно это развитие формирует агентов изменений, которые заинтересованы в этих изменениях и могут ими воспользоваться.
