Там есть такой эпизод. Во время работы над книгой автор приходит за помощью к одному специалисту-историку. Он терпеливо отвечает на ее вопросы, а потом спрашивает, что же за вещь она пишет. «Я стала объяснять. А, сказал он, это одна из этих книг, когда автор путешествует по миру в поисках собственных корней, таких теперь много. Да, сказала я, будет еще одна».
В этом нет никакого кокетливого самоуничижения — только осознанность. Степанова ни на минуту, ни на абзац не дает себе забыть что, собственно, она делает: сколько «такого же» было написано до нее, в какой точке ландшафта мировой культуры она находится, на кого из великих или просто прекрасных она может оказаться похожа. Нельзя сказать, что она говорит о фотографии, «как» Сьюзан Зонтаг и Ролан Барт, а про вспоминание — «как» Зебальд. Она говорит «с» ними, принимая в этот разговор нас — как равноценных собеседников. Речь, разумеется, не идет о панибратском «мы с Зонтаг считаем» — просто в этой книжке желание «интересоваться интересным», как это сформулировала Зинаида Гиппиус, ощущается как всеобщий человеческий импульс. И, значит, это просто удачно, что те, кто плодотворно интересовался этим интересным раньше, подают нам мячи сквозь пространство и время.
Про «Памяти памяти» говорят, что «раньше по-русски такого не было». Это слышится чем-то выспренним, хотя на самом деле, в первую очередь, относится к жанру книги, действительно, русскоязычной литературе почти не свойственному. Жанру, в котором сюжетом оказываются приключения мысли автора. Уже несколько раз упомянутая тут Сьюзан Зонтаг назвала свое эссе о писателе и философе Элиасе Канетти «Мысль как страсть». Это точное описание такого типа думанья, когда движение ума пишущего совпадает с движением его сердца, и поэтому сам ход мысли, рассуждение вызывают читательское сочувствие, эмпатию. Есть множество причин, по которым такое не расцвело в России — не только рутинно объясняющая любую нашу культурную недостачу Советская власть, но и наше недоверие к совмещению нетрудоемкого и умного, встроенное в нас требование, чтобы «общие» соображения доставлялись нам с тяжелой артиллерией философских терминов и ссылок на Гегеля.
«Памяти памяти» можно рассматривать в ряду эссе Зонтаг и Зебальда, которых Мария Степанова так любит, или рядом с работой Альберто Мангеля о смешении жизни и «Божественной комедии». Степанова, вроде бы, делает примерно то же: вставляет жизнь в контекст культуры, объясняет жизнь культурой — умно, квалифицированно, именно культурно. И даже реальные письма и дневники ее предков, вплетенные в повествование, поначалу кажутся виньетками, дополнением к.
Но постепенно — по воле автора — жизнь начинает проламываться сквозь культурность. Противоречие (как же так, написавшая, что мертвые — это пораженное в правах меньшинство, потому что на их личные истории каждый может покуситься, сама публикует записи своих умерших родственников?) взрывает текст изнутри, демонстрируя свою неразрешимость.
Ведь именно это неуважение и спасет наших мертвецов от ухода в небытие. Что хуже: превращение тех, кого уж нет, в «предмет» для наших обдумываний и деклараций, или забвение?
В книге Степановой нет сформулированного ответа на этот вопрос, этот ответ и есть вся книга. Голоса тех, кого автор хочет вспомнить и понять — ее тихих, почти не отметившихся в истории предков, съеденных ужасным веком, но еще более безжалостно сожранных жизнью («бестолковая, напрасная жизнь» записывает одна из них в дневнике), — с течением книги становятся различимей и независимей. Не потому, что в конце их напихано больше, а потому что автор постепенно приравнивает себя к ним. Спесь демиурга, присущая любому писателю, растворяется и все яснее становится, что их голоса, слова этих писем — это наши голоса, наши слова. Что все так называемые «документы эпохи»: дневники, фотографии — они не про какую не про эпоху, а только про людей, только про них, только про нас.
В самом конце Мария Степанова рассказывает, как после смерти ее бабушки Доры, ее дед переехал жить к ним, и сразу же стал стремительно дряхлеть, терять память.
«Я возвращалась из школы и видела, что на стуле в прихожей сидит мой дедушка, уже одетый как для дороги: в кепке и плаще <…> Он собирался домой к Доре. Жить ему оставалось всего два месяца. Сохранилась записка, одна из тех, что он писал тогда в ожидании моих родителей: «Большое спасибо дружественным хозяевам этой милой квартиры. Ухожу домой, где меня ждут. Не сердитесь. Встретимся еще не раз. Обнимаю вас. Николай. Какое сегодня число месяца — не знаю. Звоните, буду только рад».
Да, мертвых используют, ими манипулируют в своих целях, или просто равнодушно забывают. Мария Степанова взяла мертвых себе в соавторы. В результате вышла книга, каких, и вправду, раньше по-русски не было. И на других языках не то, чтобы таких много.
