С макушки высокой горы, вернее, с ее гребня, можно посмотреть сначала далеко направо — на Восток, затем далеко налево — на Запад, или наоборот — это зависит, в какую сторону вы едете. Но люди не едут — останавливаются, не в силах пропустить красоту и масштаб.

Это под солнцем. А сейчас, когда на макушку село облако, делать здесь людям почти нечего. Взрослым людям.

Под солнцем что делают они обычно? Запечатлевают Восток, запечатлевают Запад. После, за небольшую плату, запечатлевают себя в окружении девочек в звенящих монетками костюмах. Затем некоторые осматривают и ощупывают местные шаровары, вывешенные на продажу. Многие съедают горячую кукурузу. Почти все посещают туалет. Единицы качаются на качелях, и то формально, без отрыва — просто позируют для фото. Это под солнцем. А в облаке?

Взрослым важнее видимое. Точнее, очевидное. А сейчас вокруг что? Белое волокно. Никому и дела нет до того, что цвета отяжелевших от влаги шаровар стали ярче. Не видит этого даже тетя, которая их продает — закутанная в облако, она дремлет в глубоком стуле. Не видит дядя с кукурузой: он не может оторвать глаз от початков — иначе обгорят. Улыбающийся Будда почти растворился в молоке. А те, что выше, — их самих не видно, да и есть ли они?

Тетенька дремлет. Крутит початки сосредоточенный дядя. Крутится мельница качелей. Дети одни в этом утонувшем в облаке мире.

Четыре девочки одного роста, с одной прической, в одинаковых костюмах, обшитых серебром, и с ними еще одна, пятая, поменьше. Одна садится, трое натягивают лук качелей и отпускают. И счастливица летит еще глубже в мягкое облако. Можно было бы подумать, что летает одна и та же — так они похожи, но шлёпки в воздухе мелькают каждый раз разные — то розовые, то серые. И как они их не теряют? — тоже можно было бы подумать, но думать некому. Дети одни.

Натягивают. Запускают. Летит. И так бесконечно. Это счастье не может надоесть. Девочки радуются почти молча, не нарушая тихую облачность.

Взрослые иногда появляются, выезжают прямо из белого. Внизу никогда неизвестно, что там наверху. Но девочки им не нужны. Никто их не фотографирует — фон плохой, свет не тот. В представлениях взрослых фотографии должны быть солнечными.

Девочки одни. В облаке. В своем тихом счастье. Четыре тяжелых головных убора, усыпанных серебром, лежат себе на скамеечке. А рядом разноцветная остроконечная шапочка — той, что поменьше. Мельница крутится. Будда улыбается сам себе вовнутрь. Девочки одни.

Взрослые, за отсутствием видов, выжимают из остановки возможное: посещают туалет, затем, держа в одной руке горячий початок, покусывая его, одновременно, чтобы не терять времени, деловито проходят сквозь ряды шаровар, оглядывают их, изредка щупают свободной рукой и, ощущая влажную ткань, морщатся, доедают кукурузу, садятся в машины или на мотоциклы и уезжают, не задерживаются. Вроде как техническая остановка. И — в путь. Взрослым не терпится попасть на солнце.

Девчонки неслышно смеются. Монетки позвякивают. Мельница крутится.

И некому ими любоваться. Еле различимый Будда — в себе. А тем, что выше, — им не видно. Дети одни. На макушке своего счастья.

До этого было солнце, потом будет солнце. Сейчас — облако. Важен этот момент, в котором они счастливы и который забудут. А может, пятая будет помнить. Ведь она только смотрит. Эти четверо, постарше, взлетают ввысь и вглубь каждый четвертый раз, а та, что поменьше, мысленно летает каждый первый, поэтому она счастливее всех.

Тринадцать сотен метров над уровнем моря, а есть ли оно внизу — кто знает. Сейчас есть только эта макушка, этот пятачок. И корабль летит.