Я всегда испытывал симпатию к курящим людям и сочувствие к бросившим курить — у них при виде сигареты появляется на лице растерянно-детское выражение. Курящие нынче в статусе своего рода диссидентов. А уж если курящий еще и сам является настоящим инакомыслящим, да еще бывшим зэком, и при этом учеником Юрия Лотмана, обаяние такого человека — безгранично.
Арсений Борисович Рогинский, председатель правления Международного «Мемориала», возможно, самый успешный эксперт-лектор-спикер Школы.
Во всяком случае, мне не довелось за все годы «наблюдений» за Московской школой гражданского просвещения стать свидетелем столь ошеломляющего, почти эстрадного признания у слушателей. Вплоть до такого явления, которое раньше в стенограммах партийных съездов называли «бурные, продолжительные аплодисменты, все встают». В произносимых текстах подлинные эмоции соединяются с сухой рассудочностью, нравственная правота — с готовностью последовательно бороться с системой и никогда не сдаваться, высокая образованность — когда с уничтожающей, а иной раз — доброй иронией. Остроумие интеллектуала тартусской выучки, перемешанное с жестким юмором, переходящим в рациональную серьезность бывшего зэка — это Рогинский. За благорасположение которого и возможность пообщаться бьются и слушатели и коллеги-эксперты.
У меня для общения с Арсением Борисовичем было сразу несколько конкурентных преимуществ. Первое — моя жена Маша курит, за счет чего она стала самым частым его собеседником. Во-вторых, ему очень нравился наш сын Вася — серьезный подросток, перерастающий в олешевского «строгого юношу». Наконец, Рогинский сидел в одной зоне с моим дедом. По его предположению, в тех же бараках, построенных в этом самом Вожаеле, Коми АССР, еще в 1920-е годы. Правда, отбывал срок с разницей в несколько десятилетий. Потому что «неразоружившийся меньшевик» Давид Соломонович Трауб сидел там с 1938-го по год своей смерти — 1946-й. А советский диссидент, к тому же родившийся в месте ссылки своего отца, в городе Вельске Архангельской области, историк Арсений Борисович Рогинский трубил свой срок с 1981-го по 1985-й.
Моя любимая история из устных лагерных рассказов Рогинского тоже связана с табачными изделиями: о том, как он хотел, да не бросил курить. В одиночной камере, куда его поместили за неправильное поведение, курить было нельзя — а значит, появился счастливый шанс реализовать давнюю мечту: избавиться от вредной привычки. Но помешала солидарность зэков. «Так вот, — продолжил рассказ Арсений Борисович, прикуривая сигарету «Парламент найт блю», —
стена камеры вдруг зашевелилась, в ней образовалась дырка приличных размеров, и через нее в камеру вплыли кружка чифиря, спички и… пачка «Примы». Так я и не бросил курить».
Кстати, этот человек, прежде чем лечь спать, выпивает чашку кофе. Иначе не засыпает…
Никогда у Рогинского не было иллюзий по поводу любой власти. От него я с удивлением узнал, что архивы госбезопасности толком не открыли даже в 1990-е. Благодаря ему я нашел следственное дело своего деда — Арсений Борисович дал наводку на Государственный архив Российской Федерации. Обнаружилось, что скромное, сверхтипичное для времени Большого террора дело, однотомное и слепленное на коленке, было рассекречено только в 1999 году. А хранилось почему-то до этого времени в архиве ФСБ по Московской области.
Редко когда власть бывала союзником и помощником. В этих ситуациях Рогинский выказывал готовность кооперироваться — например, в деле выбора и установки памятника жертвам политических репрессий в Москве. Сохраняя дистанцию и здравый смысл. Он всегда готов к обороне, не ожидая от власти ничего хорошего. О чем свидетельствует и его личный опыт и представления о жизни профессионального историка, занимавшегося народовольцами и эсерами. Его уютный кабинет в «Мемориале» — это не столько кабинет правозащитника, сколько ученого-историка. Покурить он выходит во внутренний двор — дома, где когда-то жил Утесов.
Однажды я ждал часа заселения в скромную брюссельскую гостиницу, сидел в лобби отеля, работал и вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд — это был Рогинский. Но характер общения в любых декорациях — бар в глухой испанской провинции, дворик в московском Каретном Ряду, ступени брюссельского отеля — всегда один и тот же: стоим, разговариваем о главном и курим (даже я иногда стреляю у Рогинского сигареты — это ж невозможно иначе беседовать). И для меня всегда это очень важные минуты…
