Проблемы гендера, как известно, оказались в центре повестки дня современного западного либерализма. Признание однополых браков, расширение вариантов гендерной самоидентичности (в дополнение к традиционным «М» и «Ж»), школьные программы, обучающие детей этому расширению, стали вызовом для христианского богословия. Две христианские традиции Запада — католицизм и протестантизм — реагируют на эти вызовы противоположным образом. Католики, хотя и с оговорками и уступками, но все же декларируют консервативный, классический подход к браку и гендеру. Среди протестантов тоже есть фундаменталисты, но их больше в США, а
европейские Церкви, одна за другой, согласились венчать однополые пары и посвящать женщин в сан священников и епископов.
В России, конечно, все это вызывает возмущение — именно в русской православной среде зародился презрительный ярлык «Гейропа», который постепенно взяла на вооружение кремлевская пропаганда, привычно противопоставляющая нашу высокую отечественную духовность диким нравам «разлагающегося» Запада. Безусловно, с православной точки зрения невозможно найти оправдания ни однополым бракам, ни смене пола, ни другим экспериментам со своей гендерной принадлежностью. Принятый две недели назад Архиерейским собором РПЦ в Москве документ о браке лишний раз обо всем этом напоминает.
Но это все вовсе не означает, что «России гендера нет». В традиционной русской культуре проблематика гомосексуальности табуирована и в известной степени сакрализована. Эта проблематика глубоко укоренена в русской культуре, но играет в ней довольно специфическую роль. Она связана с методами выстраивания иерархии в закрытых сообществах — например, тюремном или армейском. Гомосексуальный контакт («опускание») выполняет в этих сообществах важную функцию, позволяя лидерам демонстрировать и поддерживать свой доминантный статус.
Что-то подобное наблюдается и в некоторых церковных сообществах, на что обращает внимание и знаменитый разоблачитель «голубого лобби» в РПЦ протодиакон Андрей Кураев.
Такого рода, с позволения сказать, «гомосексуальность» вполне совмещается с жестким неприятием западной гей-культуры, где однополые отношения являются свободным выбором, овеянным романтическим флером.
Именно в плоскости всех этих «гендерных поисков» лежит решение вопроса о «роде» Бога. С одной стороны, этот вопрос имеет чисто богословский аспект, в рамках которого он решается легко и безболезненно. Если признавать Бога Творцом мужского и женского пола и вообще всей гендерной реальности, то придется признать и то, что Он стоит выше всех этих разделений. Бог не находится в подчинении у творения — по крайней мере, с христианской точки зрения. Поэтому в строго богословском смысле Бога-Творца нельзя отнести к мужскому или женскому роду. С другой стороны, нынешние дискуссии о «роде» Бога происходят не в сфере богословия, а на территории культуры и политики; это чисто светские дискуссии. Призывы отказаться от именования Бога в мужском роде звучат как частный случай призывов к гендерному равенству, к отказу от любых напоминаний о доминировании мужчины над женщиной, присущих традиционному обществу.
Именно стремлением к гендерной политкорректности продиктовано издание свежего справочника лютеранской Церкви Швеции, который увидел свет в конце ноября. Вместо «Отца и Сына и Святого Духа» там предлагается говорить о бесполом «Триедином Боге», а Святого Духа именовать Святой Душой — в женском роде. Между прочим, «инклюзивные» переводы Библии, выводящие Бога из-под власти грамматической категории рода, выходят на Западе уже не первый год, и особой сенсации в этом уже нет. Попытка «вывести Бога за рамки рода» предпринималась и русской религиозной философией начала ХХ века, когда, например, о. Сергий Булгаков искал «женский аспект божественности» и находил его в учении о Святой Софии — Премудрости Божией, которая иногда отождествляется со Святым Духом, а чаще с Логосом — Второй Испостасью Троицы.
Но, опять же, возвращаясь на традиционно православную почву, приходится признать, что у христианского феминизма есть одно непреодолимое препятствие. Это Боговоплощение, то есть соединение Бога и человека, божественной и человеческой природ, в одном лице Иисуса Христа, который отнюдь не является бесполым существом. В традиционном православном богословии даже есть термин «богомужное естество», которым подчеркивается, что Бог пришел на землю в облике мужчины. Именно поэтому в православии мужской пол воспринимается как «господственный», имеющий полноту человеческой природы, а женский — как вспомогательный (ведь и Ева была сотворена как «помощница» Адаму, а не как равная ему ипостась). Именно с таинством Боговоплощения связана древняя христианская традиция изображения Бога в мужском образе. Эта традиция существует как в восточном христианстве (православии), так и в западном (католицизме), причем в последнем распространена даже больше: если православие считает каноническими изображения только воплотившегося Бога Сына в образе Иисуса Христа, то католицизм не возбраняет и поиски образа Бога Отца в виде старца. Впрочем, в Ветхом Завете, до прихода Мессии, любые изображения живых существ были запрещены, равно как и в протестантской традиции Бог считается неизобразимым, а почитание икон — идолопоклонством. Может, эта особенность протестантской эстетики и подталкивает к поиску неожиданных «гендерных решений» в богословии? Впрочем, христианская философия — учение о богочеловечестве — дуалистична, и уже апостол Павел пишет: «Во Христе Иисусе… нет ни мужеска пола, ни женского». Но это в перспективе вечности. А пока мы живем во временном, материальном мире, с гендерными «условностями» приходится считаться.
